Первое сознательное воспоминание состоит из черных квадратов горящих окон Белого дома, которые я видел по телевизору в прямом эфире. Горбачева я не помнил, но Ельцина уже немного знал, и демократические танки казались мне личным приветом от него, поскольку уж очень происходящее походило на хитрую игру: стреляют из круглого, а горит квадратно. В том промежутке между черными шариками и черными квадратиками (живопись для самых маленьких) и содержалось мое формирование. Дальше я просто увеличивался в размерах.
Помню, как сидел на теплом прилавке из ДСП в «нашем» магазине (именно так он назывался в быту, поскольку все остальные были уже другие, далекие, «не наши») и смотрел на очередь, в которой стояла моя маленькая старшая сестра. Сестра старше ровно на десять лет, но она все равно маленькая, ей лет двенадцать: тринадцать, считайте, сколько мне. Меня, считай, и нет пока. Помню, как сидел и стучал сандалиями по при лавку, но в упор не помню, как говорил без умолку, толкал длинные связные телеги, комментируя изредка происходящее вокруг, главным же образом – внутри. Не помню, сестра и рассказала. Я-то всегда считал себя тупым, неразвитым: думал, и говорить, и читать начал лишь в школе, а писать только сейчас пробую. Но нет, сестра настаивает: сидел, терпеливо следил за очередью, разглагольствовал. Стучал сандалиями. Толкал телеги. Взгляд еще немножко оттуда. Речь без повода. Ресницы еще были двухсантиметровые – ну, это, впрочем, всегда так у маленьких мальчиков, женщины потом до старости завидуют.
Чтобы оказаться в начале жизни, нужно спуститься по длинной улице Степной (не поле перейти), повернуть направо, пройти еще немного и занять очередь в прохладных, янтарных от вечернего июльского солнца стенах из ДСП. Началось все именно с нее, «древесно-стружечной плиты», которой были обиты стены нашего магазина. Название лучшего места на земле, по стенам которого я стучал сандалиями, метнулось оборотнем в будущее, переврав от восторга буквы: через двадцать лет после той очереди я займу другую – на поселение в ДСВ, Дом студента на Вернадского, общежитие МГУ, что стоит на холме. В ДСП я произнес свои первые тексты, в ДСВ попробовал продолжить, но уже письменно. Идя вслед за тележкой в «Ашане», все пытался вспомнить, какие же именно телеги толкал в «нашем». Не получалось. Все самое интересное навсегда драгоценно застыло в тех янтарных стенах. Теперь нужно в поте лица выстукивать новые сюжеты.
В гороскопах пишут, что Близнецам, несмотря на их литературную ориентацию, скучны дневники и мемуары. Это правда. Слишком просто – честно вспоминать, лень врать по мелочам. Какое «Детство» я могу накатать!.. Но нет ведь, не обманешь, спугнешь. Старожилы не припомнят. Свинцовые мерзости – это слишком легко.
Помню, как «плавили свинцы». Разбивали выброшенные автомобильные аккумуляторы, вытаскивали блоки свинцовых решеток, стряхивали с них реагент, ломали, мяли и плавили на костре в консервных банках. Жидкий свинец заливали в деревянные формы, изготовление которых считалось высоким искусством, и получались пистолеты, ножи, кольца – все грубое, теоретическое, примерное, пещерное. Тогда я и начал страдать от разногласий между формой и содержанием. Деревянное корытце обещало изящный тонкий нож, а затем вываливало из себя продолговатый металлический булыжник.
Плавить свинцы считалось у наших родителей занятием криминальным – представьте, что было бы, если б кто-то неудачно опрокинул банку с расплавленным металлом. Поэтому мы прятались «под горой» (поселок располагался на вершине другого холма), спускались вниз по склону, и это название склонялось так: подгора, подгоры, подгоре, подгору, подгорой. В подгоре был ручей, где мы остужали наполненные формы. От тающего свинца нельзя было оторваться: на глазах решетка превращалась в лужу, прямой угол в волну, звон в всплеск. Тяжелый, ценный металл, почти что золото, виновато подчинялся всякой ерунде – банке из-под кильки в томатном соусе, форме из обрезка доски, костерку из полусырых веток. Беспомощный в жестянке, он был тише воды, но, пролитый на землю, траву выжигал лет на сто пятьдесят вперед. В качестве меры предосторожности мы любовались процессом: если смирно, молча стоишь на месте и смотришь в одну точку, то вряд ли плеснешь случайно свинцом кому-то на штаны, за которыми сразу окажется кость. Со стороны мы, наверное, выглядели как пародия на язычников, но это было единственное чудо, которое я видел в реальности.
Я слегка испугался, когда в первый раз смотрел фильм «Терминатор-2»: в знаменитой сцене, где кусочки замороженного киборга тают и стекаются в одну лужу, чтобы снова стать терминатором из жидкого металла, было невозможное правдоподобие. Живые разумные капельки выглядели точно так же, как льющийся в наши формы свинец. Не думая, что кто-то ворует мои воспоминания, я представлял картину более правдоподобную: малолетний Джеймс Кэмерон, каждый день сбегая от родителей в под-гору, методично выдалбливает из толстого дерева симулякр Буратино, а потом заполняет легкую шкурку классического персонажа расплавленным высокотехнологичным свинцом. Это ж сколько его надо, где он взял столько аккумуляторов? Сколько энергии для этого нужно!..
Автор, особенно молодой, часто не знает, с чего начать. Я же, кажется, попросту не знаю, на чем остановиться. Идеальные мемуары кончались бы эпилогом в виде завещания, литературный агент поневоле становился бы душеприказчиком. Какая открылась возможность для легкого каламбура! – улетающая душа, неисполнение приказа, прекрасный новый мир, – но у меня и так уже две книги легли внахлест одна на другую. Хорошее начало для чего-нибудь нового: «Speak, Memory. Memory Stick».
2011–2015 гг.
