Та‑ак! А ведь точно!
Как это он сразу не сообразил.
Голосов‑то два.
Причем один вроде как женский.
Судорожно порылся в памяти. Кажись, никого на ночь не оставлял. Так откуда ж быть бабе?!
Но до чего ж болит голова! Прямо раскалывается. Словно кто шандарахнул по ней чем тяжелым.
Чего это он такого пил на ночь глядя?
Снова Евлашка вино паленое приволок, злыдень. Сколько раз ему было говорено: бери в проверенном месте. Так нет же. Вот теперь пущай берет с собой десяток псов да приволочет продавца оной дряни в караульню на правеж. Предварительно арестовав весь товар для проверки. Вдруг мерзопакостник специально метаморфусами нанят, чтоб отравить царя‑батюшку и его ближайших сподвижников. Всякое может быть в это тревожное время.
Ух, дерзкие! И не уймутся же. Шуры‑муры, лясы‑балясы.
Вот ужо он им сейчас задаст перцу, чтоб знали свое место.
Епископ порывисто сел на ложе.
Резкая боль ударила в темя. Даже в глазах темно сделалось.
– У‑йе… – схватился руками за голову преосвященный.
И наткнулся… на огромную шишку, откуда‑то взявшуюся на макушке.
Так, так. И что ж это у нас получается? Выходит, что и впрямь оглоушили?!
– Кто посме‑ел?! – заорал раненым зверем.
– Что, батька, никак очухался? – послышался приветливый и совершенно незнакомый мальчишеский голос. – Давно пора. Третий день как в беспамятстве.
«Третий день?! Это он о чем?! И вообще, где это я?!»
Находился явно не в своей опочивальне, а в какой‑то убогой избе.
С трудом повернул голову на говор.
И оторопел.
Рука непроизвольно сотворила крестное знамение.
– Да воскреснет Бог и расточатся врази его! – пролепетал одеревеневший язык. – Сгинь, сгинь, рассыпься!
Прямо напротив него сидел на лавке самый настоящий… бес. Ну, положим, не бес, а бесенок. Но от этого не было легче. Зыркает зелеными зенками и глумливо скалится.
– Во искушение мне посланный, исчезни, адово исчадие!
– Ишь, Бублик, как он тебя честит, – раздался второй, чистый и звонкий девичий голосок. – Нет бы спасибо сказать за то, что ты его нашел, сюда притащил, медведищу этакого, мазью целебной умастил. Надо было его там, в лесу, бросить. Волкам на съедение.
Странно. Несмотря на то что речь эта не отличалась любезностью, в голове преосвященного от ее звучания как‑то сразу прояснилось. И когда он обернулся, чтобы рассмотреть говорившую, боли уже не было.
Но лучше б не поворачивался. Так как угодил, что называется, из огня да в полымя. Ибо бесенок по сравнению с ЭТИМ был еще малым испытанием.
Огромная, в половину человеческого роста птица примостилась на табурете у стола. Определить, какой именно породы пернатое, было затруднительно. Никогда прежде Ифигениус не встречал таких.
Больше всего ОНО напоминало голубя. Но раскраской оперения походило на павлина. Хотя нет, куда там жар‑птице до ЭТОГО. У той преобладают изумрудные оттенки. И лишь «глаза» сияют синим да темно‑красным цветами. Здесь же смешались белоснежно‑белый и небесно‑голубой колера. Как на редких фарфоровых вазах, привезенных из далекого Китая. Однако изделия искусных хинских мастеров не обладают жизненной искрой, что ли. Радуют глаз и все ж какие‑то холодные. А перья удивительной птицы, казалось, огнем полыхают. Но не тем, опаляющим и опасным для человека, а тихим пламенем солнечного ясного неба, которое радует глаз, успокаивает сердце, настраивая душу на мысли чистые и возвышенные.
Да не это было самым чудным. Ну, птица и птица. Всякие среди них встречаются. И яркие, и невзрачные, и совсем крохотные, и гигантские. Иные даже и говорить умеют. Само собой, без разума, лишь подражая людскому голосу.
ЭТА была разумной. Сразу видно. Стоило поглядеть в лукавые глаза под изогнутыми черными бровями.
Птичье подобие доходило до груди. А дальше начиналось…
Дальше было диво‑дивное.
Перья исчезали, открывая взору два аппетитных полушария, сияющие белоснежной чистотой и манящие некрупными малинами сосков. Выше – изящная шейка, словно вырезанная из слоновой кости. И, наконец, озорное девичье лицо с румяными щеками, украшенными милыми ямочками, алыми пухлыми губами, чуть вздернутым носиком и широко распахнутыми голубыми глазами. Черные густые волосы были заплетены в причудливую прическу, напоминавшую короны ахайских цариц. Венчала голову чудо‑птицы тяжелая золотая диадема, украшенная такими крупными яхонтами и лалами, которых владыка еще ни разу на своем веку не видел. В девичьих ушках болтались такие же золотые с каменьями серьги.
– Чего уставился, дед? – нахмурилось личико.
– Э‑э‑э… мм, – промямлил Кукиш, тщетно пытаясь оторвать глаза от созерцания девичьих прелестей.
– Нечего куда попало пялиться, извращенец! – возмутилась птица и довольно ощутимо хлопнула одним крылом прямо по епископской физиономии, а затем, уже двумя, стыдливо прикрыла грудь. – Стар уже! Да и грешно, ты ж вроде как священник?!
Ифигениус схватился за щеку, полыхнувшую было болью, тут же и унявшейся.
– Не сердись на него, Аля, – вступился за преосвященного бесенок. – Он небось в первый раз живого алконоста зрит.
– Еще бы не первый! – довольно потянулась синеперая, широко расправив крылья и позабыв о девичьем стыде. – Ты‑то сам помнишь, как мы впервой встретились? Ну и видок у тебя, паря, был!
Она расхохоталась, заклекотав совсем по‑птичьи.
– Че, дед, нравлюсь? – подмигнула, когда владыка уже начал было успокаиваться.
И повела этак плечами.
Фига зажмурился от такого соблазна.
– Не боись, на тот свет не утащу, – пообещала Аля. – Разве только в Ирий. Хотя… – Смерила епископа скептическим взглядом. – Куда тебе, греховодник, в Ирий‑то… Столько пакостей сотворил, сколько бед принес, что вовек не отмолишь…
У Ифигениуса душа так и зарыдала.
– Ну, Аля, помилосердствуй, – попросил чертенок. – Не видишь разве, он хворый и слабый. Еще от раны не очухался.
– Добрый ты, Бублик, – покачала головой птица алконост. – А ведь он твоих соплеменников из дому повыгонял. И скитаются теперь по белу свету, горемыки. Не стыдно тебе, тать?
Преосвященный свесил голову на грудь. Не стыдно ль? Да он сейчас сгорит от срама, обратясь в кучку никчемного пепла, не годного даже на удобрения.
– Может, перекусим? – осторожно предложил Бублик. – Ватрушки стынут.
– Ватрушки? – оживилась Аля. – С творогом?
– Ага! – радостно подтвердил сатиренок. – Такие, как ты любишь. С коричневой корочкой.
