За неделю до упомянутого совещания командование рейхсмарине уже обсуждало с военно-политической точки зрения перспективы советско-германских отношений. Выступивший с основным политическим докладом начальник Главного штаба флота В. Левенфельд охарактеризовал большевизм как «злейшего врага западной культуры», а Россию как «злейшего врага Германии в настоящее время». На основании этого он выдвинул предложение: с русскими только заигрывать, а связи с Москвой использовать исключительно как тактическое оружие против Англии и как средство уменьшения коммунистической пропаганды[208].
В начале 1929 г., когда сотрудничество между Красной Армией и рейхсвером вновь стало более тесным, военный министр Германии В. Гренер сообщил в Москву о своем намерении возобновить отношения между флотами. Ворошилов поддержал эту инициативу, но отметил, что «сближение между флотами возможно только в течение определенного времени, и этому должно предшествовать личное знакомство отдельных руководителей и обсуждение общих вопросов»[209]. Предложение рейхсвера было рассмотрено на заседании Политбюро ЦК ВКП(б), которое постановило «к предложению об установлении контакта между обоими флотами отнестись сдержанно, допустив контакт в единичных и выгодных для РККФ (конструкторские достижения в области подводных лодок и т. д.) случаях. Проникновения немцев в РККФ не допускать»[210].
18 августа 1929 г. в Свиноуйсьце прибыли крейсеры «Аврора» и «Профинтерн», а 21 августа в Пиллау – эсминцы «Ленин» и «Рыков». В то же время в СССР прибыла немецкая делегация, которая посетила корабли и учреждения Балтийского и Черноморского флотов, выходила в море на крейсере «Коминтерн» и эсминце «Урицкий». Состоялись ее встречи с советскими моряками и техническими специалистами. По результатам визита немцы подготовили справку, в которой давалась в целом негативная оценка Красному Флоту. «Из-за неопытности личного состава и в целом недостаточно современной техники в настоящее время военная значимость российского флота не может быть оценена достаточно высоко»[211].
В начале 1931 г. командование Вооруженных сил Германии озвучило свое отношение к сотрудничеству между рейхсмарине и РККФ. В апреле новый командующий флотом адмирал Э. Редер в специально подготовленной докладной записке, аргументируя целесообразность занимаемой позиции, сделал вывод, что «в данный момент мы ничего не можем получить от русского флота и в мирных условиях не можем даже принимать его у себя. На обозримое будущее мы останемся дающими, более того, в случае оперативного взаимодействия он скорее всего будет нам мешать, а не поддерживать… Поэтому командование флота в лучшем случае может заявить о своей готовности по заявке русских оказать консультационную помощь в оснащении подводных лодок и использовании торпедного оружия в российском флоте»[212].
В результате, несмотря на неоднократно предпринимавшиеся РККФ попытки налаживания сотрудничества, в течение 10 лет они не смогли оформиться в конкретные совместные проекты и не оказали заметного влияния на развитие флотов в каждой из стран.
* * *
Итак, в течение «первой пятилетки» сотрудничества, несмотря на некоторые колебания, советское партийное и военное руководство все же укреплялось во мнении о том, что «тайный альянс» полезен для становления оборонной мощи СССР. Анализируя работу совместных предприятий оно характеризовало их хотя и двояко, но в большей степени позитивно. Сотрудничество было решено продолжить, не оставляя при этом намерения получить как можно больше преференций от немецкой стороны. Начальник 4-го управления Генштаба РККА Берзин докладывал Ворошилову в 1928 г.:
«Сотрудничество с Рейхсвером в существующих формах продолжать… Настаивать перед немцами на скорейшем открытии танковой школы и в максимальной степени использовать таковую для подготовки нашего комсостава танковых войск. Впредь возможно широко использовать результаты опытных работ немцев в Липецкой школе, путем введения туда разрешенного договором количества наших учеников. Продолжать химические опыты, обусловив в договоре возможность отказа от дальнейших опытов тогда, когда мы сочтем это необходимым. Предложение об установлении контакта между руководителями обоих флотов принять, ограничив этот контакт личным знакомством руководителей и обсуждением вопросов общего характера… Вопрос о совместной конструкторской работе решить в зависимости от более конкретных предложений со стороны Рейхсвера»[213].
Полпред СССР в Германии H. Н. Крестинский, активный протагонист «взаимовыгодной дружбы», писал И. В. Сталину 28 декабря 1928 г., анализируя деятельность советско-германских предприятий и ее перспективы:
«Что касается немецких школ в СССР, то с государственной точки зрения мы не делаем ничего противоречащего каким-либо договорам или нормам международного права. Здесь немцы выступают нарушителями Версальского договора, и им нужно бояться разоблачений, им нужно думать о конспирации. Мы, конечно, не гарантированы от разоблачений и знаем по опыту, что это производит неблагоприятное впечатление на немецких рабочих. (Крестинский косвенно упоминает о том, что информация о контактах просачивалась в немецкую и английскую прессу, в частности, об инциденте 1923 г., когда СССР подстрекал Гамбургское вооруженное восстание под руководством Э. Тельмана, одновременно ведя переговоры о сотрудничестве с буржуазным правительством. – Ю. К.) Но, во-первых, после “гранатной истории”[214] немецкие рабочие достаточно свыклись с мыслью о нашем военном сотрудничестве, а во-вторых, мы же всегда докажем, что в этом сотрудничестве мы являемся выигрывающей стороной, больше получающей и меньше дающей. Для всякого же рабочего это будет решающим моментом…Поэтому я думаю, что прекращение сотрудничества было бы не в наших интересах»[215].
Уже к весне 1932 г. ситуация начала меняться. Об этом, в частности, свидетельствует письмо К. Е. Ворошилова полпреду в Берлине Л. М. Хинчуку 12 марта 1932 г. Нарком обороны предельно внятно характеризует состояние взаимоотношений с руководством германских вооруженных сил.
«Учитывая в достаточной степени политическое значение рейхсвера и его руководящих кругов для Германии, мы, идя на материальные жертвы, сделали много для того, чтобы иметь хорошие отношения с рейхсвером. Однако при этом мы никогда не забывали, что рейхсвер с нами “дружит” (в душе ненавидя нас) лишь в силу создавшихся условий, в силу необходимости иметь “отдушину” на востоке, имея хоть какой-нибудь козырь чем пугать Европу. Вся “дружба” и сотрудничество рейхсвера шла по линии стремления дать нам поменьше и похуже, но использовать нас возможно полнее…
Если уж кому-нибудь следует быть в претензии, то это нам, а не рейхсверу. Об этом им нужно открыто заявить. Пусть на деле нам докажут, что это не так.
Что касается обмена сведений по Польше, то в тех рамках как это имело место до сих пор (обмен разведданными), я дал свое согласие. На какой-либо более расширенный обмен мнений или сведений по Польше (например, обсуждение оперативных соображений, а этого добиваются немцы) мы пойти не можем и не пойдем.
С дружеским приветом – Ворошилов»[216].
В таком контексте и, кроме того, в условиях нарастания в стране подозрительности и недоверия к иностранцам (в связи с этим уместно упомянуть о громком судебном процессе в городе Шахты над германскими специалистами фирмы «АЭГ») перед советской стороной вновь встал вопрос о целесообразности продолжения контактов между Красной Армией и рейхсвером. Была создана специальная комиссия Политбюро ЦК ВКП(б), и H. Н. Крестинскому пришлось употребить все свое дипломатическое искусство, чтобы в переписке с И. В. Сталиным и К. Е. Ворошиловым показать все плюсы военного сотрудничества с Германией и не допустить его разрыва.
