Таким образом, приход нацистов к власти должен был означать, что период тесного военно-политического сотрудничества двух стран закончился: этого требовали прежние жесткие антифашистские декларации советских лидеров, парирующие антисоветские и антирусские настроения верхушки НСДАП и нового германского рейхсканцлера – Гитлера.
СССР оставался в одиночестве против Англии и Франции, доминировавших в Европе. Кроме того, он получал еще более опасного потенциального противника – Германию. Возникла и серьезная угроза экономической безопасности страны: Германия к началу 30-х гг. являлась первым по значимости торговым партнером СССР.
В то же время советское партийное и государственное руководство осознавало, что отношения СССР с Германией – главным образом в военной области – имели свою традицию, по крайней мере, с 1921 г. Отношения же с Англией и Францией, учитывая их последовательный антисоветский курс, не приносили заметных позитивных результатов, во всяком случае таких, которые обещало продолжение сотрудничества с Германией.
Отсюда стремление Сталина и после 30 января 1933 г. сохранять нормальные отношения с Германией. Если абстрагироваться от возможной военной угрозы со стороны Третьего рейха, то национал-социализм как идеология отнюдь не вызывал антагонизма у партийно-правительственной верхушки СССР, являясь по сути своей родственной большевизму системой. В связи с этим представляется реалистичным утверждение западногерманских исследователей, что за 48 часов до 30 января 1933 г. вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман тайно приехал в Москву, и ему было рекомендовано в случае прихода Гитлера к власти не поднимать восстания немедленно[458].
Несомненно сыграло свою роль и то обстоятельство, что политические традиции Германии и СССР были тесно связаны с авторитарными формами правления, и в этом смысле Германия была гораздо более привлекательна для Сталина, чем Англия и Франция с их традиционной буржуазно-демократической системой.
Постепенно Сталин и его окружение переходили от политики сдерживания агрессора и создания системы коллективной безопасности к политике активного участия в силовом переделе мира.
Сталин, очевидно, полагал, что военная схватка неизбежна прежде всего внутри капиталистического сообщества. На XVII съезде ВКП(б) концепция предстоящей войны, исходя из тезиса о неравномерности развития капитализма, получила дальнейшее уточнение. Она рассматривалась как средство нового передела мира и сфер влияния в пользу более сильных государств.
Не прошло и месяца после прихода Гитлера к власти, как П. Кот, французский министр авиации, после посещения СССР в сентябре, докладывал: «Через несколько лет, в ходе конфликта, который продлился бы более 1 месяца, индустриальная мощь Франции была бы равной 1, мощь Германии выражалась бы коэффициентом 2, России – коэффициентом 4 или 5. В таких условиях соглашение между Германией и Францией привело бы к разгрому Франции, а прямой союз Франции и России дал бы победу нашей стране»[459].
Французы уже ощущали дыхание приближающейся войны. В конце 1933 г. посол Великобритании У. Додд записывал слова французского посла: «Англичане вновь склоняются к признанию того, что Германия угрожает миру в Европе… если Соединенные Штаты и Англия не придут на помощь Франции, мир опять будет вовлечен в большую войну»[460]. Англия и США особо не торопились, и тогда взоры Франции вновь обратились к России. Так, один из шефов французского МИДа А. Леже заявлял, что его «руководящей мыслью было найти наиболее эффективную формулу для сотрудничества СССР и Франции против Германии»[461].
Литвинова, ставшего наркомом иностранных дел в 30-м г. и не скрывавшего опасений по поводу милитаризации и «гитлеризации» Германии, не надо было уговаривать. «Всего через месяц после прихода Гитлера к власти, – отмечал Г. Дирксен, – стал очевиден уклон политики Литвинова в сторону Франции»[462]. Советско-французские переговоры начались в июле 1933 г. Германию не могли не волновать происходившие перемены. Официальное заявление немецкого правительства гласило:
«Мы можем усмотреть действительную причину, вызвавшую прискорбное отчуждение в германо-советских отношениях, только в установке Советского Правительства по отношению к национал-социалистскому режиму в Германии. Поэтому мы можем лишь снова подчеркивать, что различие во внутреннем устройстве обоих государств, по нашему твердому убеждению, не должно затрагивать их международные отношения. Успешное развитие этих отношений является в конечном итоге вопросом политического желания. В области внешней политики не имеется каких-либо реальных явлений, которые препятствовали бы этому желанию; наоборот многочисленные общие интересы обоих государств указывают это направление»[463].
Германский посол в Москве Надольный, обращаясь к Литвинову в то время, отмечал, что «основная причина ухудшения советско-германских отношений – антигерманская установка вашей прессы. Собственно, лично мне непонятен и смысл заключения вами пакта о ненападении с Польшей. Но это – неофициально и к слову. А возвращаясь к теме, скажу, что после прихода Гитлера к власти ваша пресса начала систематическую травлю Германии»[464].
Литвинов был вынужден объяснить свою позицию в разговоре с Муссолини в декабре 1933 г.: «С Германией мы желаем иметь наилучшие отношения», однако СССР боится союза Германии и с Францией и пытается парировать его собственным сближением с Францией. Спустя неделю Литвинов повторил Надольному: «Мы ничего против Германии не затеваем… Мы не намерены участвовать ни в каких интригах против Германии»[465]. Речь шла только о торговых соглашениях, которые и были подписаны в январе 1934 г. с Францией, а в феврале – с Великобританией».
Спустя полгода, на Лондонских переговорах Л. Барту уже заявлял: «География определяет историю… Французская республика и монархическая Россия, несмотря на различие их форм правления, пошли на установление союзных отношений»[466]. П. Рейно, вицепредседатель Демократического союза, высказывался в том же ключе: «География определила союз между Третьей республикой и царской Россией перед лицом кайзеровской Германии. География диктует союз Третьей республики и большевистской России перед лицом гитлеровской Германии»[467].
18 сентября 1934 г. СССР вступил в Лигу Наций. Л. Барту в связи с этим заявил: «Моя главная задача достигнута – правительство СССР теперь будет сотрудничать с Европой»[468]. И. Сталин пять лет спустя, говоря о причинах этого шага, отмечал: «наша страна вступила в Лигу Наций, исходя из того что, несмотря на ее слабость, она все же может пригодиться, как место разоблачения агрессоров и как некоторый, хотя и слабый, инструмент мира, могущий тормозить развязывание войны»[469]. Литвинов стал наиболее заметным советским сторонником новой политики, которую назвали «коллективной безопасностью». Мир, как он утверждал, неделим[470].
Сталин придерживался иной точки зрения: он достаточно отчетливо высказался о новых ориентирах в германской политике СССР на XVII съезде партии в январе – феврале 1934 г. Сталин ясно дал понять, что Советский Союз при определенных условиях не против продолжения и развития отношений с Германией, несмотря на приход к власти в этой стране нацистов. При этом он выдвинул несколько аргументов. Во-первых, для СССР не является препятствием установления нормальных отношений со страной господствующий в ней фашистский режим. Сталин многозначительно подчеркнул: «Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной»[471]. Во-вторых, он отрицал, что Советский Союз из противника Версальского договора превратился в его сторонника, дав тем самым понять новым германским руководителям, что он отнюдь не против продолжения известных традиций версальской политики в отношениях между СССР и Германией. В-третьих, Сталин отвел упреки в том, что Советский Союз ориентируется ныне на Польшу и Францию. При этом он опровергал, впрочем, и то, что ранее СССР ориентировался на Германию. На первый план Сталин выдвинул собственные интересы Советского Союза, заявив, что «если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами…. мы идем на это дело без колебаний»[472].
