— Что тебе теперь до моих дел? Ходят мертвецы, ну и пусть ходят.
— Да так… почти пустое любопытство. Вижу я, у тебя пушки появились?
— Взяли в бою за бродом. У них там три десятка орудий было. Старье в основном, и многие покалечило, но половину, думаю, вернем в строй.
— А снаряды есть?
— Только те, что взяли. Маловато. Склад взлетел на воздух, и штабели на некоторых позициях туда же отправились. Лихая у нас атака получилась, жаль, что ты не видел.
— Да, и правда жаль. Ведь при таком соотношении сил это даже не лихость, это… Даже подходящего слова подобрать не могу. Приличного слова. С неприличными как раз все в порядке. А твои ребята поторопились, не подумали. Снаряды — это очень нужная штука. Очень. У меня вот ни пушек, ни снарядов, и сижу, будто руки связали. А ведь отцу не так давно хватало старой сабли и пистолета, дерзкий он у меня был.
— Да… наслышан о его подвигах. Но времена меняются.
— Это верно. Думаю, ты знаешь, зачем я здесь…
— Ты должен сказать сам, мы не в загадки играем.
— Мы зря с тобой разбежались. Это было ошибкой.
— Может, и нет. Ты сберег своих людей, а я многих потерял.
— Я сберег их только потому, что они разбежались по своим ранчо. Собирать их назад будет непросто, и все не вернутся никогда. Многие попались палачам Директории, другим надоело воевать. Слишком долго это длится и без толку.
— Но ты пока что не бросаешь оружие.
— Таким, как я, деваться некуда. И я тоже устал. Устал от того, что нет толку. Нас прижали так, что не подняться. Но ты, Грул, это сумел. Поднялся. Так не бывает, но тебе удалось. Мои люди об этом много судачат. И они говорят, что мы зря действуем отдельно от тебя. Когда что-то говорит один твой человек, это можно не слушать; когда говорят трое — надо прислушаться; ну, а когда все заводят одну песню… Грул, нам надо забыть о разногласиях. Вместе мы гораздо сильнее.
Генерал покачал головой:
— Я уже говорил, что времена меняются. Меняется многое. В том числе и старые правила. И старые договора становятся никому не интересными. Твой отряд — просто пастухи, вообразившие себя великими героями. В такой войне они не более чем мясо для прокорма дирижаблей, и ты это понимаешь не хуже меня. Летающим пузырям все равно кого употребить под свинцовым соусом: городского хлыща, ни разу не бывавшего в седле, или самого лучшего наездника в обеих Реулах. Вот Леон, ты его прекрасно знаешь. Каков он в седле?
— Как мешок овса на спине беременной коровы. Ты уж не обижайся, Леон.
— А он у нас не обидчивый. Вон, сидит, и глазом не моргнет. Он недавно вернулся с небес. Летун наш Леон. Кстати, этот вороватый прохвост успел сжечь три дирижабля. Сколько сожгли твои лихие наездники? Сколько, Валатуй?!
— Ты сам знаешь ответ…
— Да его все знают: ни одного.
— Ты сжег ненамного больше. Тогда… раньше…
— Да, так было раньше, не спорю. Но теперь все иначе. Ведь времена меняются. С тех пор как я направился к морю, они потеряли пять дирижаблей, а еще одному удалось спастись чудом. Ох он и улепетывал…
— Ты не любитель хвастать…
— Это раньше я был не любитель хвастать. А теперь должен этим заниматься. У воротил, имеющих дело с деньгами, это называется реклама. Стоит поучиться — очень эффективная вещь.
— Рекламируют залежалый товар. Никчемный. У меня были с тобой разногласия, но назвать тебя никчемным не смогу. Так что ты зря так себя расхваливаешь, я и без этого тебя уважаю. Да и наслышан о том, что произошло.
— Ну да, иначе бы я тебя здесь не увидел. Ты не так давно был самой жирной мухой из тех, что плавали по тарелке супа, которая в Директории называется Западная Реула. Иногда ты считал себя единственным, отсюда и наши разногласия. Так вот, теперь я здесь главная муха. И это не оспаривается никем. Ты, если захочешь, попробуй возразить, после чего можешь и дальше слушать, о чем болтают твои пастухи, но это будет отдельно от меня.
— А чего хочешь ты?
— Для начала очистить Западную Реулу. Далее обосноваться здесь всерьез и, быть может, начать решать вопрос с Восточной. Силы для этого у меня теперь есть.
— У тебя мало людей.
— Я не считаю это проблемой. Солдат я наберу сколько потребуется, старые связи никуда не пропали, верные люди у меня повсюду, сам помнить должен.
— Ты хочешь захватить Реулу для себя?
— Здесь места хватит многим, в том числе и тебе. Но главным буду я, и возражения мне сейчас не нужны. И вообще никогда не нужны.
— Ты здесь не всем нравишься…
— И не только здесь.
— И ты готов не замечать косые взгляды?
— Взгляды меня не волнуют. Меня волнуют более значимые проявления антипатии.
— И за них ты будешь вешать…
— Я и сейчас за это вешаю. И ты тоже будешь вешать. Мы все будем вешать за малейший намек на неповиновение. Нам бардак здесь не нужен.
— А если я не захочу?
— Ну, тогда ты с гордым видом вернешься к провонявшим конским потом пастухам с известием, что они и далее будут крутить хвосты своим кобылам, пока генерал Грул отвоевывает их землю у жадной Директории.
— Мне надо подумать.
— У тебя есть срок до утра. В иные времена по поводу твоего приезда я бы закатил пирушку, но пока что можешь взять бутылку этого не самого гадкого рома и, медленно его цедя, прикидывать, как бы половчее запродаться мне с потрохами. Без обид, тут все свои, и все понимают, что так и будет. Иди, Валатуй, утром жду тебя с четким ответом.
Человек из низов, один из первых, кто здесь взялся за оружие в тот момент, когда колониальные власти потуже завинтили очередную парочку гаек. До таких, как Валатуй, здесь имели место лишь аполитичный бандитизм и мирные протесты, в ответ на которые Директория вешала зачинщиков, иногда рядовых участников, а иногда первых попавшихся, даже вовсе непричастных. И делала это столь неэффективно, что лишь усугубляла ситуацию.
А генерал здесь без году неделя, и к тому же большую часть этого времени успешно занимался подавлением восстания. Валатую очень непросто смириться с мыслью, что его время прошло и вряд ли когда-нибудь вернется. И в первую очередь он думает не о власти и не о деньгах. Он думает о своей земле. Идейный человек, и за свою идею он готов сражаться. Директория здесь ему не нужна ни под каким соусом. Он на все пойдет ради того, чтобы очистить провинцию. Так что…
— Он на все согласится, — озвучил мои мысли Грул.
Мне оставалось только кивнуть.
В этот миг противомоскитный полог откинулся и в палатку зашел странного вида человек: рост не меньше моего; короткий ежик даже не платиновых, а прямо-таки сверкающих серебряных волос; гибкое тело молодого гимнаста, и при этом лицо дряхловатого старца.
