Но никакого оздоровительного клуба Двейн не открыл. Да он и вообще ничего больше не открывал. Люди, которых он так несправедливо покалечил, станут с ним до того упорно и мстительно судиться, что разорят его вконец. Он превратится в жалкого старикашку и опустится на «Дно» Мидлэнд-Сити, словно проколотый воздушный шарик. Много их там соберется. И не только про него одного скажут правду:
— Видали? Теперь у него ни шиша нет, а был он сказочно богат!
И так далее.
А Килгор Траут, сидя в карете «скорой помощи», обдирал кусочки пластиковой пленки с горевших огнем ног. Приходилось орудовать неповрежденной левой рукой.
Эпилог
Приемный покой «скорой помощи» находился в подвале. После того, как Килгору Трауту продезинфицировали, почистили и перевязали указательный палец, ему велели подняться в бухгалтерию. Надо было заполнить кое-какие листки, потому что в Мидлэнд-Сити он был приезжим, незастрахованным и совершенно без средств. Чековой книжки у него не было. Наличных денег тоже.
Как и многие другие, он заблудился в подвале. Как и многие другие, он прошел в двойные двери морга. Как и многие другие, он машинально погрустил о том, что и он смертен. Потом попал в пустующий рентгеновский кабинет. Он машинально подумал, а не растет ли в нем самом какая-нибудь пакость? И многие другие точно так же думали, проходя мимо рентгеновского кабинета.
Ничего такого, что не пережили бы миллионы людей на его месте, Траут сейчас не переживал — все шло автоматически.
Наконец, Траут добрался до лестницы, но лестница была не та. Она вывела его не к выходу, не к бухгалтерии, не к сувенирному киоску — она провела его в целый этаж палат, где люди поправлялись или не поправлялись после всяких несчастных случаев. Многих стукнуло об землю силой притяжения, а работала эта сипа беспрерывно.
Траут прошел мимо очень дорогой отдельной палаты, где находился молодой чернокожий, у него стоял белый телефон, и цветной телевизор, и коробка с конфетами, и масса цветов. Звали его Элджин Вашингтон, он был сутенером, работавшим при старой гостинице. Только недавно ему исполнилось двадцать шесть лет, но он уже был сказочно богат.
Посетительский час уже окончился, и все девицы — рабыни этого сутенера — ушли. Но от них остался сильнейший запах духов. Траут закашлялся, проходя мимо этой палаты. Это была автоматическая реакция на глубоко враждебный ему запах. Сам Элджин Вашингтон только что нанюхался кокаина, и его телепатическая сила, посылавшая и принимавшая всякие импульсы, необычайно усилилась. Он казался себе во сто раз крупнее, чем на самом деле, потому что со всех сторон к нему шли какие-то громкие необыкновенные сообщения. От этого гула он приходил в дикое возбуждение. Ему было все равно, о чем ему шумели.
И среди всего этого гула он вдруг заискивающим голосом позвал Траута:
— Эй, братец, эй, братец, эй! — Этим утром Кашдрар Майазма ампутировал ему ступню, но он все забыл. — Эй, братец, эй, братец! — звал он ласково. Ему ничего от Траута не требовалось. Но какой-то участок его мозга машинально подсказывал ему, как заставить чужого человека подойти. Он был ловцом человеческих душ. — Эй, братец, эй, братец! — позвал он Траута. Он блеснул золотым зубом. Он подмигнул одним глазом. Траут встал в ногах его кровати. И вовсе не из сочувствия. Он снова стал автоматом. Как и многие другие земляне, Траут становился заводным болванчиком, когда патологические типы вроде Элджина Вашингтона приказывали им что-то сделать. Кстати, оба они, и Элджин и Траут, были потомками императора Карла Великого. Все, в ком текла хоть капля европейской крови, были потомками императора Карла Великого.
Элджин Вашингтон понял, что, сам того не желая, залучил в свои сети еще одну человеческую душу. Но не в его характере было отпустить человека так просто, не унизив его, не одурачив любым способом. Бывало, он даже убивал человека, чтобы его унизить. Но с Траутом он обошелся очень ласково. Он вдруг закрыл глаза, словно глубоко задумавшись, и серьезно сказал:
— Сдается мне, что я умираю.
— Я позову сиделку, — сказал Траут. Любой человек на его месте сказал бы то же самое.
— Нет, нет, — сказал Элджин Вашингтон и, словно отстраняя эту мысль, мечтательно повел рукой. — Я умираю медленно. Очень постепенно.
— Понимаю, — сказал Траут.
— Я прошу вас об одолжении, — сказал Вашингтон. Он сам не знал, чего ему просить. Но знал: сейчас что-то придумает. Он всегда придумывал, как что-нибудь выпросить.
— Какое одолжение? — сказал Траут растерявшись. Он насторожился: неизвестно, о каком одолжении шла речь. Такой он был машиной. И Вашингтон предвидел, что Траут насторожится. Каждое человеческое существо в такой ситуации автоматически настораживается.
— Хочу, чтобы вы послушали, как я свищу соловьем, — сказал Элджин. Он ехидно покосился на Траута: молчи, мол! — Особую прелесть пению соловушки, любимой птицы поэтов, придает еще то, что поет он только по ночам, — сказал он. И, как любой черный житель Мидлэнд-Сити, он стал подражать пению соловья.
Мидлэндский фестиваль искусств был отложен из-за безумных выходок Двейна. Фред Т. Бэрри, председатель фестиваля, приехал в больницу на своем лимузине в китайском наряде: он хотел выразить соболезнование Беатрисе Кидслер и Килгору Трауту. Траута нигде не нашли. Беатрисе впрыснули морфий, и она спала глубоким сном.
Но Килгор Траут предполагал, что фестиваль искусств откроется в этот вечер. Денег на проезд у него не было, и он поплелся пешком. Он шел через весь пятимильный Фэйрчайлдский бульвар туда, где в конце бульвара светилась крошечная янтарная точка. Это и был Центр искусств Мидлэнд-Сити. Светящаяся точка росла — Траут приближал ее к себе на ходу. Когда от его шагов она вырастет, она его поглотит. А там, внутри, его ждет еда.
Я хотел перехватить Траута и ожидал его кварталах в шести от Центра искусств. Сидел я в машине «плимут» модели «Дастер», которую я взял напрокат в гараже «Эвис» по членскому билету «Клуба гурманов». У меня изо рта торчал бумажный цилиндрик, набитый листьями. Я его поджег. Это был очень изысканный жест.
Потом я вышел из машины — размять ноги, и это тоже было весьма изысканно. Моя машина остановилась среди фабричных корпусов и складов. Уличные фонари горели слабо — они стояли далеко друг от друга. Стоянки для машин пустовали, только кое-где виднелись машины ночных патрулей. На Фэйрчайлдском бульваре — когда-то главной проезжей магистрали города — теперь движения не было. Бульвар замер — вся жизнь теперь шла на автостраде и внутренней скоростной автостраде имени Роберта Ф. Кеннеди, проложенной на месте Мононовской железной дороги, ныне усопшей.
Усопшей.
В этой части города никто не ночевал. Ночью она превращалась в систему укреплений с высокими оградами, сигнализацией тревоги и сторожевыми собаками — эти машины могли загрызть человека.
