– Никто не сомневается, господа, в ваших выводах и знаниях, но ошибиться способен всякий человек. Ну же! Господин Медьери!
– Я попрошу удалить отсюда всех родственников, – потребовал венгр.
Виссарион Фомич только выразительно посмотрел на толпу родных, после чего те, немало озадаченные, безропотно удалились. В комнате остались оба доктора, Зыбин и Марго. Медьери долго прослушивал грудь Уланского, затем осмотрел оба его глаза, приставив к ним увеличительную линзу, приподнял его одежду, после чего сказал Зыбину:
– Отсутствует помутнение роговицы, глазное яблоко…
– Это ничего не доказывает, – нервно перебил его худой доктор с пышными усами. – При выслушивании сердца и легких покойного шумов или звуков не прослушивается, он мертв. А признаки несомненной смерти довольно часто наступают позже обычного.
– Нет ни первичных, ни вторичных признаков смерти, – возразил Медьери, вызвав тем презрительные смешки: мол, это – дилетант. – Есть только сама смерть! Я попрошу принести растопленный сургуч.
Он ощупал тело покойного, перевязал мизинец ноги суровой ниткой. К этому времени принесли сургуч, издававший характерный запах. Медьери освободил руку покойного от одежды и капнул на запястье у ладони сургучом. Ужаснее всего было наблюдать, как венгр срезает пузырь от ожога с кожи покойного. Марго чуть было не стало дурно. Но она мужественно подавила эту дурноту, чтобы не напомнить о себе мужчинам: они же непременно выставят ее вон.
Медьери ничего не сказал при докторах, но, выйдя из комнаты, заявил Зыбину:
– Очень сложный случай, я бы повременил с похоронами.
– То есть? – нахмурился Зыбин.
– Пока не появятся признаки очевидного разложения, хоронить его не следует. Я разочарую вас, Маргарита Аристарховна, потому что не могу дать однозначное заключение. Уланский мертв, и в то же время… не совсем мертв. Возможно, естественные отправления организма выражены незаметно для глаза, и мы принимаем слабые признаки жизни за смерть. Надобно повременить.
– Благодарю вас, сударь, – только и сказал Зыбин.
Марго, предоставив начальнику следственных дел карету, не успела и в грудь воздуху набрать, чтобы засыпать его вопросами, как он сам изрек:
– Два доктора против одного… Пущай хоронят.
– Вы… – потерялась она. – Как можно!
– Можно. Коль Уланский попал в сети интриги, значится, ума ему не досталось от рождения. А ваша горничная – в плену, и жизнь ее на волоске висит. Чей каприз она исполнила? Вот и думайте сейчас о ней.
– А вдруг это совершенно разные люди?..
– Вряд ли. Это все одна шайка. И я ее возьму!
Анфиса дошла до того, что все время простаивала у стола с едой и вином, не решаясь взять ни то, ни другое. Ее терзал голод, но это было не столь страшно, как муки жажды. Постепенно она сдавалась, но все никак не могла преодолеть последний барьер, запрещавший ей пить и есть что-либо в доме недругов. И второе – Анфиса ждала помощи. Безусловно, никто не знает, где она находится, но помощь должна прийти вопреки логике и разуму, потому что так хотелось Анфисе. Мысли о спасении поддерживали ее, придавали ей сил, между тем рука ее сама все тянулась к хрустальному графину, наполненному ярко-бордовой полупрозрачной жидкостью. Еще мгновение, еще чуть-чуть следовало подождать, и вместо вина Анфиса будет пить прохладную воду…
На следующий день тело Уланского с почестями повезли на кладбище. Марго и Зыбин сидели в карете без каких-либо опознавательных знаков. Виссарион Фомич, немножко отодвинув занавеску, рассматривал всех пришедших проводить молодого человека в последний путь, не упускал он из поля зрения и нечаянных прохожих. Марго, укрывшись в глубине кареты, тоже изучала людей, но, как человек с повышенным чувством ответственности, она все не успокаивалась:
– А ежели Уланский погибнет? Представьте, каково это – проснуться в… язык не поворачивается сказать, где!
– А ежели он все ж таки мертв? – привел контрдовод Зыбин, поглядывая на спутницу с хитрецой.
– Вы жестоки! Вам неважна жизнь человеческая, так нельзя. Надобно было подождать, удостовериться…
– Сударыня, я предупреждал вас, что дело наше – грязное, мерзкое, низкое. А все – ради истины. Ради нее мы жизнями рискуем, как своими, так и чужими. Прикажите кучеру трогать. Все, что мне надобно, я уже увидал.
– Что-что?! – встрепенулась она. – Вы видели? Уж не убийцу ли?!
– Да, сударыня, да. Думаю, я видел убийцу. Хотя в данном случае неправомочно называть этого человека убийцей, он – нечто иное.
– Почему вы не говорите мне имя? Не доверяете?
– Позже скажу.
Настала ночь. Чарующая, весенняя, теплая, ароматная. А наверху было черным-черно, словно небо замазали сажей, да недобросовестным оказался маляр, оставил прорехи, в которые заглядывали звезды, словно бы заигрывая с землей. Ночь, располагающая к мечтаниям под сенью деревьев или зовущая ко сну, где жизнь проходит по другим законам и всегда выигрывает тот, кому снятся сны.
Карету оставили позади кладбища, в ней сидели Марго и анатом со своею трубкой. На этот раз Зыбин ушел вместе с полицейскими, приказав (и пригрозив пальцем – исключительно ее сиятельству), чтоб они оба не смели и дверцу приоткрыть, не то чтоб ступить на землю.
Прошло два часа… три… четыре…
Ночь оказалась пустой, не оправдавшей надежд. Виссарион Фомич, лежавший на травке между холмами на подстеленной шинели, решил уже встать на ноги и крикнуть полицейским, чтоб они сворачивались, как вдруг замер. Шорохи… шаги…
Через минуту-другую к свежей могиле подошли четыре человека, их силуэты легко было различить, так как сверху на бренную землю луна бросала свои болезненно-бледные лучи. Начали копать, да так споро! Правда, один стоял, заложив руки за спину, иногда он что-то говорил, но Зыбин находился далековато от него, потому не слышал его слов. А гроб вытаскивать этот четвертый помогал.
Зыбин толкнул лежавшего рядом полицейского, и тот оглушительно засвистел. Мигом, словно бы из-под земли, поднялась во весь рост рать мертвецов – а что должны были подумать копатели? В первый момент они замерли от ужаса, но быстро опомнились и рванулись бежать, когда полицейские крикнули: «Всем стоять! Вы арестованы!» Кордон из полицейских им не удалось прорвать.
– Мое почтение, Борис Власович, – спокойно поприветствовал Зыбин господина Нарокова. – Я, признаться, не рассчитывал, что вы лично будете присутствовать при раскопках, полагал, вы дома сидите, дожидаетесь. А ваша матушка, сударь, урожденная Иклищева Татьяна Федоровна?.. Не желаете говорить? Молчание вам, увы, не поможет. Ведите его в арестантскую карету, – приказал полицейским, – а этих допросите на месте.
Он поплелся по аллее кладбища к карете Марго, слыша за своей спиной удары, будто шматки мяса отбивали деревянной скалкой. Рукоприкладство он допускал, без него никак нельзя, когда арестанты упорствуют. Короткие вскрики внушили ему уверенность, что не успеет он дойти до кареты, как к нему прибегут с докладом.
