Эрмин встала, лицо ее было взволнованным. Овид разговаривал с ней насмешливо, и это причиняло ей боль.
— Я не изменила своего мнения, — твердо сказала она. — Но в данный момент меня больше беспокоят другие вещи. Особенно эпидемия полиомиелита, коснувшаяся моей семьи.
— Мне очень жаль! Я сам только что навещал одного из моих бывших учеников, ставшего жертвой этой болезни в Соединенных Штатах. Эрмин, не убегайте от меня так быстро. Вам известно, что мы с вашим мужем теперь друзья?
— С какой это стати?
— Мы встретились с ним на причале Перибонки несколько дней назад. Тошан ждал, пока кто-нибудь подбросит его к дому. Я оказался там проездом, Пьер Тибо тоже. Ваш муж с ним подрался. Жуткое было зрелище. Я думал, один из них точно окажется в озере в бессознательном состоянии!
Эрмин побледнела. Она не решалась представить себе причину этой ссоры, хотя уже догадалась о ней.
— Который? — спросила она слабым голосом.
— А как вы думаете?
— Овид, здесь нет ничего смешного! Кто одержал верх?
— Ваш повелитель лесов, моя дорогая! Вас это удивляет? Лично мне не хотелось бы испытать на себе его гнев.
— Да оставьте вы этот насмешливый тон! — раздраженно сказала Эрмин. — Вы что, теперь стали моим врагом? С меня хватит, я ухожу. Мне еще нужно купить куклу для одной очень больной девочки.
— В воскресенье?
— Тереза Ларуш открывает свою лавку, когда возвращается с мессы Я заметила на витрине тряпичную куклу, сшитую кем-то из местных жительниц.
— Буду счастлив послужить вашим шофером.
— Честно говоря, мне бы не хотелось, чтобы нас видели вместе, даже если вы утверждаете, что поладили с Тошаном, во что лично мне сложно поверить.
Тем не менее Лафлер последовал за ней. Они быстро оказались на улице, где дул довольно сильный ветер. Несмотря на яркое солнце, было прохладно.
— Скоро осень, а потом и наша суровая зима, — произнес он. — Эрмин, простите меня за мое глупое фанфаронство, я вечно веду себя как подросток. Но я не шучу, ваш муж даже пожал мне руку, заявив, что я нормальный парень и в целом достойный соперник.
Молодая женщина преувеличенно громко вздохнула, но на ее губах появилась улыбка. Овид Лафлер всегда умел ее рассмешить.
— Я обязательно спрошу подтверждения у Тошана, как только его увижу, а это будет уже совсем скоро, завтра или послезавтра. Но знаете, Овид, вы действительно могли бы оказать мне огромную услугу, если бы отвезли сегодня после обеда в Нотр-Дам-де-ла-Доре. Если быть точнее, на мельницу Демер. Так я выиграю драгоценное время. Мне не придется заезжать в Валь-Жальбер, чтобы просить об этом нашего славного Онезима Лапуанта.
— Я сделаю это с огромным удовольствием! Но что вам там понадобилось?
— Мне нужно кое с кем встретиться для беседы, которая может оказаться довольно болезненной.
— Тогда на обратном пути мне, возможно, придется вас утешать, — пошутил он.
Эрмин предпочла не отвечать на это. Она устала от разговоров и споров. Ни на секунду она не задумывалась о том, что подтолкнуло ее обратиться за помощью к Овиду Лафлеру. Молодой учитель, со своей стороны, вел себя сдержанно. В его обществе Эрмин купила тряпичную куклу, поболтав немного с Терезой Ларуш, симпатичной лавочницей, которую знала уже много лет. Затем они вернулись в больницу.
— Я быстро! — сказала молодая женщина. — Только предупрежу мать и отдам подарок Адели.
Овид успокоил ее задумчивой улыбкой. Одна только возможность побыть рядом с ней наполняла его сердце горькой радостью. Он снова мог смотреть на нее, любоваться ее плавными движениями, вдыхать аромат ее духов, свежий и весенний, и вспоминать, снова и снова, тот далекий зимний день, когда он держал ее в своих объятиях, почти обнаженную, наслаждающуюся его ласками. Эту незабываемую сладострастную сцену Овид переживал часто, слишком часто. Бессонными ночами он фантазировал, представляя себя тоже раздетым и достаточно дерзким, чтобы по-настоящему овладеть ею. Он сожалел, что не воспользовался этой возможностью. «Я терзался сомнениями, не хотел навязывать ей свое мужское желание», — говорил он себе.
Прошло время. Овид осознавал, что больше никогда ему не представится случай сделать ее своей, и от этого питал к ней неослабевающую страсть, обостряемую чувством обреченности.
Эрмин не заставила себя долго ждать. Она вернулась к машине, лицо ее светилось радостью. Заняв место на переднем сиденье, она воскликнула:
— Малышка Адель была так счастлива! Ее радость мне как бальзам на сердце. Бедная кроха! Она на всю жизнь останется хромой. Как это несправедливо!
— Согласен, но медицина наверняка продвинется вперед и со временем девочку можно будет прооперировать, — заметил он. — В некоторых случаях нельзя терять веры.
— Я пока не стану ничего рассказывать ее матери. Ей и без того пришлось столько пережить!
Овид тронулся с места. Стоял прекрасный летний день. Как только они выехали из Роберваля, окружающий пейзаж показался им первозданно красивым, несмотря на возделанные поля и вырубленные по краям дороги деревья. За исключением этих проявлений человеческой деятельности, их взору открывались лишь голубые лесистые холмы, а за озером вырисовывались величественные горы, вечное царство камней и диких долин.
— Я бы хотел увидеть эти места до заселения их колонистами, — мечтательно произнес учитель, — прогуляться здесь в ту пору, когда индейцы жили в полной гармонии с природой. Они охотились, рыбачили, собирали грибы и ягоды. Наверняка тогда никто не устраивал распрей из-за сбора черники, как сейчас наши соотечественники, готовые в глотку друг другу вцепиться.
— Да, это так, — согласилась Эрмин, которой была неинтересна эта тема.
Молодая женщина опасалась встречи с Марселем Дюваленом. Ей казалось, что этот незнакомец откроет ей невыносимую правду о трагической гибели Симона.
— О чем вы думаете? — спросил Овид. — Могу поспорить, о своем муже.
— Не угадали, — отрезала она. — Лучше объяснить вам, зачем я еду в Нотр-Дам-де-ла-Доре. Несколько дней назад, спустя некоторое время после этого ужасного пожара, Андреа Маруа получила письмо от человека, который был заключенным концлагеря Бухенвальд. Он утверждал, что знает, как умер Симон Маруа. Вы помните старшего сына моей приемной семьи? Он был мне как брат. Мы считали его без вести пропавшим в сражении за Дьепп. На самом деле его отправили в лагерь смерти.
— О, мне очень жаль. Должно быть, его отец испытал настоящий шок. Поистине, преступления против человечества, совершенные Гитлером, не скоро сотрутся из нашей памяти.
— Симон и этот мужчина, автор письма, были помечены розовым треугольником, предназначенным для гомосексуалистов. Я вам уже рассказывала о наклонностях моего брата. Нацисты истязали этих несчастных.
Овид Лафлер несколько минут молчал. Восхищаясь красотой и умом Эрмин, он также ценил ее толерантность и широту взглядов, сформированных, судя по всему, ее неординарной жизнью, которую она делила между театральным миром и общением с индейцами монтанье и довольно экстравагантной матерью-эмигранткой. Немногие местные женщины, даже образованные и милосердные, обладали подобным свободомыслием.
