Эрмин не смогла сдержать слез. Она будто снова увидела Симона и услышала его признания в тот зловещий летний день, когда он пытался покончить с собой, потрясенный смертью своей матери.
— Не сердитесь на меня, Марсель. Симон был мне как брат. Я часто его утешала. Он обожал меня, и я платила ему тем же.
Дювален сел напротив и посмотрел на нее со скептическим выражением на лице.
— Я ничуть не удивлен, мадемуазель, — наконец ответил он.
— Мадам. Я замужем, и у меня четверо детей. Однако подобное обращение слышать всегда приятно.
— Хорошо, — отрезал он. — Мы говорили о Симоне Маруа. Еще одной жертве условностей, традиций и религии. Насколько я понял, никто, кроме вас, не знал о его наклонностях? Разумеется, мы же извращенцы, отбросы общества.
— Я так не считаю, поверьте мне! — воскликнула Эрмин. — Но множество людей, подобно Жозефу Маруа, привыкли делать поспешные выводы, основываясь на устаревших понятиях о нравственности. Уверяю вас, Марсель, я, по крайней мере, принимаю эти различия, всегда принимала. Симон был замечательным парнем, добрым, забавным, активным и преданным.
— Можете добавить к этому — очень смелым, поскольку нужно обладать невероятным мужеством, чтобы спровоцировать собственную смерть, спланировать и сыграть все так, как сыграл он в этом жутком месте, где не существовало понятия человечности. Мы были подопытными кроликами, неодушевленными предметами, которые использовали, прежде чем бросить в газовую камеру. И если я написал месье Маруа, то только для того, чтобы сообщить ему, что его сын бросил вызов эсэсовцам и сумел выскользнуть из их цепких лап.
Дрожа всем телом, Марсель Дювален пробормотал:
— Я был свидетелем таких чудовищных вещей, что теперь мне приходится принимать снотворное, чтобы уснуть, и изнурять себя физической работой.
Молодая женщина отметила худобу его запястий и плеч. Она была так взволнована, что ей стало стыдно за свой пышущий здоровьем вид.
— Я читала статьи о лагерях смерти, это ужасно. Вы побывали в настоящем аду. Боже, как мне вас жаль!
— Оставьте Бога в покое, мадам. Он не защитил своих детей в эти кровавые годы. Я потерял веру в Бухенвальде, веру в человека и в Бога. Тем не менее я вернулся, я выжил и теперь пытаюсь пробудить общественное сознание. Этого никогда нельзя забывать, никогда!
Он стукнул кулаком по столу. Эрмин согласно кивнула.
— Что вы можете рассказать мне о Симоне? — тихо спросила она.
— Немногое. Лично я с ним не общался. Мы жили в разных бараках. Я заметил его сразу, как только попал в лагерь. Он был красивым — точнее сказать, еще красивым, — несмотря на сильную худобу, бледность и схожесть со всеми этими призраками в полосатых брюках и куртках, которые каждое утро отправлялись на тяжелую работу. Нас заставляли дробить камни. Это был бесполезный труд, понимаете? Совершенно бесполезный! Мы работали под надзором капо
[26]
и солдат, которые, держа наготове ружья, были готовы убить самого слабого или самого дерзкого. А еще там были эти проклятые псы, натасканные бросаться на обладателей розового треугольника и впиваться зубами в… Да, Симон Маруа умер, как герой, не дав использовать себя для отвратительных экспериментов, которые проводили нацистские врачи, не дав осквернить и унизить себя. Я помню об одной детали. Знакомый заключенный сказал мне, что молодой квебекец — так его все называли — разыскивал некого поляка, Хенрика, который был его любовником на ферме до того, как их обоих отправили в лагерь.
С мокрыми от слез щеками Эрмин устремила благодарный взгляд в чистое голубое небо. Возможно, Симон, ее дорогой Симон, все-таки познал счастье взаимной любви.
— Спасибо вам огромное, — слабым голосом произнесла она. — Простите меня еще раз за то, что я осмелилась изменить содержание вашего письма. Но мне кажется, что Симон не хотел бы, чтобы отец узнал правду, его правду.
— А мнения его самого мы уже не услышим, — насмешливо сказал Марсель Дювален. — Не волнуйтесь, в сущности, мне на это наплевать. Я действовал только из соображений справедливости. В этом подлом мире от нее почти ничего не осталось.
— Возможно, вы правы, — ответила Эрмин, поднимаясь. — Что ж, не буду вам больше докучать. К тому же меня ждут. Знайте, что я не раз перечитывала ваше письмо и храню в своем сердце последний крик человека, которого считала своим братом. До свидания, Марсель. И еще раз спасибо за то, что вы сделали.
Похоже, он сожалел о ее поспешном уходе, но не пытался ее удержать. С напряженным лицом он проводил ее до дороги.
— Простите, — сказал он. — Возможно, я был немного резок. Не так-то просто возвращаться к обычной жизни после ада лагерей. Думаю, в глубине души мы злимся на нормальных людей, на тех, кто не столкнулся с абсолютным злом. Знаете ли вы, что заключенные переставали цепляться за жизнь и умирали после освобождения союзниками? Они не могли выносить того, что читали во взглядах своих освободителей. Им казалось, что они больше не принадлежат к человеческому роду. Господи! Некоторые были похожи на скелеты, которые непонятно как держались на ногах. И эта грязь, выпавшие или выбитые зубы, вши и запах смерти повсюду, повсюду… Простите меня, я не должен был вам это говорить.
Эрмин не могла вымолвить ни слова, поэтому молча кивнула, давая понять, что не сердится.
— Будьте счастливы, мадам, — добавил он. — Здешние места дают утешение и надежду на возможный рай на земле. Это исторический район, здесь построена первая водяная мельница в стране. Мне здесь нравится. Овила рассказал, что в сезон нереста лосось поднимается по реке и вода становится бурлящей.
— Не хочу показаться бестактной, но что привело вас в Квебек? — справившись с волнением, спросила молодая женщина.
— До войны я преподавал литературу в Сорбонне и через год планирую вернуться к своей работе. Мне давно хотелось побывать на родине Марии Шапделен, героини романа Луи Эмона, трагически погибшего в Канаде
[27]
. По счастью, я переписывался с кузеном Овиды. Они пригласили меня к себе погостить.
— Я прочла этот роман еще девчонкой. Он восхитителен.
— Согласен. Он так же прекрасен, как эти леса, эта река, этот поселок и эта мельница, где моя душа обрела хоть немного покоя.
Они с улыбкой пожали друг другу руки. Овила звонко бросил: «До скорого!» между двумя ударами топора.
— Ваш муж? — спросил Марсель Дювален, указывая на Овида, по-прежнему сидящего за рулем своей машины метрах в шестидесяти от них.
— Нет, это друг семьи, — подчеркнула Эрмин, — который любезно согласился меня подвезти. Еще раз спасибо вам за понимание и за все, что вы рассказали мне о Симоне.
