— Юрий! До первого звонка осталось двадцать минут.
— Успею.
— Галстук-то у тебя мятый, словно жевал кто. Я же вчера весь вечер глажкой занималась, почему не сказал?
— Да нормальный. Сойдет.
— У тебя все сойдет, — проворчала бабушка. — На вот, — она протянула внуку два квадратика печенья. — Скушаешь на переменке.
— Не надо, нас же кормят. Отдай лучше Ольке, она их страсть как любит.
— Ольга голодной не останется. А тебе, чтобы хорошо учиться, нужно больше кушать.
— Не вижу связи.
— Юрий! Не дерзи!
— Ладно.
Юрка принял от бабушки печенье, запихал между тетрадей.
— Всё, я пошел.
— После школы, пожалуйста, сразу домой. Не шляйтесь нигде со своим Зарубиным. Я вчера в очереди слышала, что на Роменскую снаряд залетел — так больше десяти человек раненых. И все больше дети.
— Так где Роменская и где мы?
— Юрий! Ты опять?
— Ладно.
— Оленьку я приведу с обеда. У вас сегодня во сколько уроки заканчиваются?
— Я точно не помню, — соврал Юрка. — Около двух, кажется.
— Вот видишь, почти час ей придется оставаться одной в квартире. А она еще не привыкла к такому, страшно ей.
— А чего там с садиком? Не слышно?
— Обещала Мадзалевская похлопотать, — Ядвига Станиславовна тяжело вздохнула. — Сегодня после работы снова к ней наведаюсь, если застану. Не ближний, конечно, свет, а что поделаешь. Так что к ужину меня не ждите, сами тут хозяйничайте…
Юрка вышел из квартиры и спустился во двор, где его уже дожидался кореш-закадыка Санька Зарубин.
— Здорова!
— Привет.
— Куда сегодня пойдем?
— Может, на Старо-Невский? Заодно до Роменской улицы догуляем.
— А туда зачем?
— Бабушка сказала, там вчера артиллерийский снаряд разорвался. Позырим?
— Ух ты! Пойдем, конечно.
Приятели нырнули в арку подворотни. Здесь, пропав из сектора обзора выходящих во двор окон, Зарубин спрятал свой ранец, а Юрка планшетку за массивной створкой распахнутых ворот, которые вот уже лет пятнадцать как никто не закрывал.
Налегке они вышли на Рубинштейна и на углу Щербакова переулка наткнулись на Постникова. Зажав между ног портфель, тот уплетал бутерброд с чайной колбасой, выданный матерью на завтрак. Как всегда не утерпел — хомячил сразу. Опять же, чтоб ни с кем потом, в школе, не делиться.
Юрка и Санька демонстративно молча прошествовали мимо, но Постников не удержался, окликнул:
— Эй! А вы куда это направились?
— Не твое дело.
— Вы чё? Опять прогуливаете?
— А тебе-то что? — огрызнулся Юрка.
— Мне-то ничего. Но если я расскажу твоей бабушке, что ты в школу не ходишь, знаешь что будет?
— Знаю. В лоб получишь.
— Это мы еще поглядим — кто получит.
— Чего ты к нам прицепился? — встрял в диалог Санька. — Давай жри дальше свой фашистский бутер и вали на геометрию. Пока тебе замечание за опоздание не вкатили.
— А почему это фашистский?
— А потому что — der Brot!
— Сами вы! — оскорбился Постников. — Между прочим, мой батя сейчас с фашистами сражается.
— Подумаешь, удивил. Мой тоже на фронте.
— А за тебя разговор не идет. Но вот у некоторых…
Постников выразительно прищурился на Юрку.
— ЧТО у некоторых? — напрягся тот.
— А у некоторых отцы — враги народа.
— Что ты сказал?!!
— Что слышал! Это ты своей сопливой сестрице можешь лапшу на ухи вешать. Про то, как ваш батя на Северный полюс уехал. Ага, как же! Дворничиха моей мамке рассказывала, что сама лично видела, как его ночью арестовывали и в тюрьму увозили.
— Ах ты, гад!
Сжав кулаки, Юрка бросился на Постникова, и Саньке стоило немалых усилий удержать его.
— Брось, не связывайся с дураком! Слышишь, Юрка? Пошли, ну его к лешему.
И Санька почти силком потащил приятеля, у которого внутри сейчас все буквально клокотало от бешенства, в направлении Пяти Углов.
Ну а Постников, как ни в чем не бывало, заглотил остатки бутерброда и поплелся в школу. Размышляя по дороге, как бы так умудриться убедить мать в том, что одного бутерброда на четыре урока всяко недостаточно. Мать работала буфетчицей в «Метрополе», и серьезных продовольственных затруднений семейство Постниковых покамест не испытывало.
А еще Петька подумал о том, что вечером надо будет подкараулить во дворе бабку Алексеева и наябедничать, что ее драгоценный внучок второй раз за неделю прогуливает школу. Выдрать она его, конечно, не выдерет, потому как прослойка
[2]
. Но все равно влетит сыночку врага народа по полной — и на орехи, и еще на что-нибудь другое останется.
* * *
Проводив Юру в школу, Ядвига Станиславовна посмотрела на часы и решила дать Оленьке поспать лишних десять минуточек. А сама достала из комода старую объемистую тетрадь в зеленом сафьяновом переплете, прошла на кухню и подсела к столу. Вчера за всеми навалившимися хлопотами она не успела занести в дневник очередную запись.
Вот ведь как бывает: на протяжении долгой и, мягко говоря, непростой жизни Кашубская никогда не испытывала тяги к самовыражению посредством ведения дневника. Однако с началом войны фиксация каждого проживаемого отныне дня отчего-то вошла в привычку, сделалась необъяснимо важным ритуалом. Похоже, правы психологи, утверждая, что ведение дневника можно рассматривать как одну из форм человеческого выживания. Пускай и неосознанную, но мобилизацию воли и характера. Требующую таких качеств, как настойчивость, принципиальность и аккуратность.
«4 сентября. Четверг. Вот и случилось то, о чем люди в очередях шептались всю прошлую неделю, — официально объявили о снижении норм продажи хлеба населению. На Оленьку с Юрой, вместо былых 400 грамм, теперь будет выдаваться 300
[3]
. Конечно, это пока еще не катастрофа, за день мы свои хлебные карточки не выедаем, но выкупаем все. По вечерам раскладываем на столе в гостиной бумагу и сушим на ней сухарики. Детей это забавляет, а вот меня… Слишком хорошо я помню зиму 1919 года в Петрограде. И хотелось бы забыть, да не могу.
