— Да уж, история презанимательная. Такую захочешь — не сочинишь.
— Дядя Володя. А можно спросить?
— Спрашивай. Мы ведь сейчас с тобой на равных исповедуемся.
— А как вы сами в ту ночь в нашей квартире оказались?
— Можешь назвать это роковым стечением обстоятельств. Я именно в тот день в Ленинград вернулся на пару суток. Двинул к себе на квартиру с одним желанием — соснуть пару часиков. Подхожу, а дома-то и нет — разбомбили. Бегать по знакомым? Поди угадай: кто жив, кто уехал? Вот я и направился к вам. Опять же продукты с собой имелись. Решил: прогоните — так хотя бы едой вам помогу. Так оно в конечном итоге и получилось.
— Извините, дядя Володя. Я не хотел рыться в ваших вещах. Это всё Гейка.
— Да ладно, чего теперь. Короче, стучусь — не открывают. Думаю, мало ли что могло случиться? Надо бы глянуть. Открыл дверь.
— А как же? Без ключа-то?
— Да ваш замок перочинным ножом открыть можно. Зашел — никого, буржуйка холодная. А сил просто никаких не осталось. Рухнул на кровать. Решил: подремлю немножко и пойду к руководству докладываться. А сам вырубился по полной программе.
— Теперь понятно.
— А возвращаясь к тому, с чего начали… Поступок твой эмоциональный, я где-то понимаю и извиняю. Хотя одобрить, извини, никак не могу. Пройди тогда пуля на пару сантиметров пониже…
— Дядя Володя!
— Ладно, забыли. Значит, ты у нас теперь Василий Лощинин?
— Да.
— А документ этот — он откуда у твоего Гейки взялся?
— Не знаю. А у него самого теперь не спросишь. Гейка, он на минном поле…
— Я в курсе, Хромов мне рассказывал. К слову, ты, Юрка, Михалыча держись. Он хороший мужик. Надежный.
— Я знаю. Дядь Володя, а Хромов тоже чекист?
— А почему ты решил?
— Ну вы с ним знакомы. Опять же, слышал, ребята про что-то такое шептались. Что его специально к нам в отряд, по линии НКВД, забросили.
Кудрявцев поспешил уйти от скользкой темы и повернул затянувшийся ночной разговор в другую плоскость:
— Да это не суть важно. Давай лучше о тебе поговорим. Я тебе, как старший товарищ и как человек, который… Ну, в общем, которому небезразлично твое будущее и будущее твоей сестры, настоятельно советую: раз уж таким боком оно все обернулось, про Юру Алексеева забыть надо. Будем считать, что тот, прежний, в блокадном Ленинграде погиб. Так оно лучше.
— Для кого? Лучше?
— Вопрос резонный. В первую очередь, для тебя самого. Назвался Василием Груздевичем Лощининым, так и не вылазь теперь из кузова. Хотя бы до конца войны.
— А потом что? Когда война кончится?
— А для этого самого «потом» всем нам еще надо будет крепко постараться. И при этом неплохо бы самим в живых остаться.
— Я слово дал Ольге, — твердо сказал Юрка. — Что найду и заберу ее у Самариных.
— Тем более. Значит, обязан сдержать слово. В свою очередь, если сам жив буду, помогу. Найти. Договорились?
— Договорились. Дядя Володя, а вы теперь у нас в отряде останетесь?
— Нет. У меня, Юра, собственное задание имеется.
— Не Юра, а Васька.
— Замечание по существу. Тебя, понимаешь, воспитываю-наставляю, а сам… Да, слушай, а тебе перед смертью бабушка ни про какие тетради случайно не рассказывала?
— К сожалению, нет. А что за тетради?
— Да так. Похоже, теперь это уже неважно.
И тут Юрка задал вопрос, от которого Кудрявцеву резко сделалось не по себе:
— Владимир Николаевич. А маму мою… её в самом деле грабители убили?
— Ты ее?!.
Кудрявцев не смог докончить страшной фразы.
— Ну, положим, не Я — а ТЫ! — беспристрастно уточнил Хромов. — Знаешь, как говорят: не виновата курочка, что грязновата улочка?
— Ты!.. ТЫ! — В бессильной злобе Володя сжал кулаки.
Мимо них, на противоходе пролетела карета скорой помощи.
— Оперативно подъехали, — машинально отметил водитель.
— Савченко, остановите машину!
— Зачем?
— Да поймите вы! Я… я должен!
— Чего ты должен?
— Должен увидеть ее! В последний раз.
— Ой-йо… — страдальчески закатил глаза Михалыч. — Встречал я на своем веку придурков, но чтоб таких… Савушка, а вот теперь, пожалуй, подбрось угольку.
— Щас сделаем…
— …Владимир Николаевич, дядя Володя, что с вами?
— Ничего, все в порядке. Да, Васька, именно так и было. Грабители.
— А вы не знаете, их потом нашли?
— Нашли, судили и расстреляли.
— Ты чего это, Володя, такие ужасы ребенку на ночь рассказываешь? — Из темноты к ним вынырнул Хромов. Заставив обоих: и старого, и малого — вздрогнуть от неожиданности.
— Кого и за что расстреляли?
— Да это мы так, Михалыч. Сидим с Василием, свежим воздухом дышим и байки друг другу травим. Ну а ты как, мороз-воевода? Обошел дозором владенья свои?
— Обошел. Чуть ноги не переломал по темноте. Васька, ты вот что, время позднее, давай-ка шагом марш на боковую. Мне тут с Владимиром Николаевичем тоже охота байки потравить.
— Хорошо, дядь Миша. Спокойной ночи.
— Спокойной-спокойной.
— До свидания, Владимир Николаевич.
— Счастливо, Васёк.
Юрка направился на базу.
— Хороший парнишка, правда?
— Хороший, — рассеянно подтвердил Кудрявцев.
— А ты чего такой, будто пыльным мешком ушибленный?
— А что, и в самом деле заметно?
— Более чем.
— Возможно, я сейчас совершаю большую ошибку, но… Я должен сказать тебе одну вещь, Михалыч. Но сперва дай мне слово, что все, мною поведанное, останется между нами.
— Володя, ты меня пугаешь. К чему весь этот пафосный церемониал?
— И все-таки. Дай слово.
— Да пожалуйста. Даю.
— Спасибо. А теперь садись. Кстати, ты махорочкой не богат? А то курить охота, аж скулы сводит…
* * *
— Слышь, Шаланда!
— Чего тебе?
— Я вчера с барыгой одним, с Арбата, за картину нашу побазланил. За Айвазовского.
— Ты, Гога, совсем дурак или как? Словесный понос словил? Барон что говорил? Картину он сам пристроит, тебе до нее касательства нет.
