Перехватив топор поудобнее, Таркун вышел из мертвецкой и двинулся, ориентируясь по еще не высохшим следам. Они, как и предположил сторож, шли в сторону больничных задворок, где среди бурьяна и чахлых деревьев была импровизированная свалка всякого старья.
По всему выходило, что нечестивцы там и бросят мертвое тело, а сами, небось, где‑нибудь усядутся и будут смотреть, как испуганный сторож ищет покойника в высокой траве.
Свернув к забору, Таркун остановился, хищно оскалившись.
Тела нигде видно не было, зато имелся похититель собственной персоной.
Этот тип в рваной одежде, надев телогрейку (и не побрезговал же), пытался неуклюже перебраться через забор.
Ну, ничего – старый мавр еще крепок и как‑нибудь заставит эту свинью сперва отнести усопшего на его законное место. Куда он там его подевал? Затем придется вернуть какое‑никакое, а казенное имущество. А потом настанет черед держать ответ перед вигилами за нарушение закона!
А как иначе? Дерилл уже на собственной шкуре убедился, что значит нарушение установленного богами и людьми порядка.
Оно, конечно, можно бы провинившемуся дать шанс исправиться. Но откуда у этого оборванца взяться деньгам?..
Подкравшись сзади, Таркун хищно взревел, вцепился нахалу в плечо, рывком развернул, грозно занося топор. Лишь попугать, конечно…
Да так и застыл, точно идол великого Нгаа в их сельском храме, сгоревшем от шального снаряда.
На него смотрело размозженное лицо покойника с торчащими обломками костей и продавленным лбом.
Последнее, что услышал Дерилл, перед тем как потерять сознание, было хриплое: «Учитель, Учитель, где ты?!»
Привлеченные криком санитары, сменявшиеся с дежурства, обнаружили у забора потерявшего сознание сторожа морга и свежего покойника.
Пришедший в себя Таркун лишь что‑то бормотал насчет оживших мертвецов и пришедшего в Серапис зла.
Легкий спиртовой дух поначалу навел явившегося дежурного врача на нехорошие мысли, и он даже сгоряча хотел тут же уволить старика. Но потом смягчился.
Как‑никак беженец и семья на руках. К тому же хоть и пил на работе, но все же спохватился и в последний момент помешал неведомым злоумышленникам похитить покойника.
А что сослепу да по темноте своей и глупости решил, что покойник ожил, – ну так что с него взять: мавр – он и есть мавр.
* * *
Ребенок умирал, и с этим ничего нельзя было поделать.
Он угасал буквально на глазах. С каждой минутой крохотная частичка жизни покидала измученное болезнью тельце.
А ведь еще каких‑то полгода назад ничего не предвещало трагедии…
Зиму они провели в Тартессе.
Всей семьей.
Гордиан Захес решил наплевать на предстоящий показ очередной своей коллекции, на ряд выгодных заказов и таки вспомнить, что, помимо обязанностей главы крупнейшего в Галлии дома мод, у него есть не менее почетная обязанность pater familia.
В конце концов, от того, что Вероника Кастро вовремя не получит новое платье, а доминус Трималхион будет лишен возможности поглазеть на то, как дефилирует по подиуму его дочь Роксана Сабина, от скуки подавшаяся в модели, ничего не изменится. Мир не рухнет в тартарары.
А вот личный мир мэтра Захеса может накрыться медным тазом. И так уже зазмеились мелкие трещинки по глянцево‑расписной поверхности того, что традиционно именуют семейным очагом.
Да, со стороны фамилия Захесов выглядела словно дорогущая хинская ваза эпохи Мин. Красавица‑жена, сын‑вундеркинд, он сам, успешный бизнесмен, творец, находящийся на пике славы. Фотографии в таблоидах, интервью, показы, приемы…
И за всем этим – ПУСТОТА.
Гордиан толком и не заметил, когда между ним и Поппеей пролегла трещина, со временем разросшаяся в овраг, а затем – до размеров пропасти.
И, боги свидетели, он того не хотел. Ведь любил же супругу безумно. Так что, бывало, ревновал ее к пяльцам, к телевизору, к книге. Что уж говорить о молодых хлыщах, вечно увивающихся стайкой назойливых комаров вокруг юной, богатой и ослепительно красивой брюнетки. Была б его воля, посадил бы жену под замок.
Потом, уже после рождения Валерия, он что‑то и где‑то упустил из виду. Наверное, слишком увлекся созданием империи для своего единственного и неповторимого наследника. Поппея потихоньку отошла на второй план, потом на третий…
Гордиан перестал обращать внимание на нахальных юнцов, отирающихся в приемной его дома. И сам он с головой погрузился в бурный омут мира высокой моды. Обилие обнаженных женских тел: руки, ноги, груди… Всего было в таком избытке, что Захес почти перестал ощущать себя мужчиной.
А потом однажды, придя под утро то ли с показа, то ли с аукциона, то ли с презентации и тут же завалившись спать, мэтр был бесцеремонно разбужен шестилетним Валерием, спросившим отца в лоб, отчего он разлюбил маму.
Это и стало началом КОНЦА.
Модельер потерял покой и сон. Хуже: от него вдруг ушло вдохновение. Ибо увидел Гордиан Захес, что созданная его трудом империя на самом деле не сделала счастливым никого из близких и дорогих ему людей. А таковых и было‑то на всем белом свете двое: Поппея и Валерий.
И тогда мэтр задумал побег.
Ну, на то, чтобы полностью порвать с прошлым и, бросив все, уподобиться августу Диоклетиану, выращивать на собственном огородике капусту, у Захеса духа бы не хватило. Но для долгого отпуска‑путешествия он таки созрел. И то это был великий для него подвиг, чего не могла не признать Поппея, пораженная предложением мужа провести месяцок‑другой в Тартессе. Втроем. Без слуг и секретарей. И даже без телефона.
Без телефона? Не может быть! Не верю.
А вот посмотрим…
Им казалось, что они попали в истинный рай земной.
Все было удивительным, сказочным.
И маленький «крестьянский» домик на берегу моря. И само Внутреннее море, отнюдь не выглядевшее лужей, испоганенной всевозможными отбросами жизнедеятельности людей, а лазурное, чистое. И свежеиспеченный хлеб с желтым‑прежелтым дырчатым сыром, ароматным домашним маслом и парным молоком. Не говоря уже об оливках, засоленных по какому‑то диковинному рецепту, сохранившемуся еще от атлантов, вареных омарах и густом и терпком малакском вине.
Но главным чудом был, конечно же, сам древний Город. Последний оплот последних атлантов. Жемчужина в имперской короне.
Как ни странно, неумолимое время пощадило Тартесс, донеся до потомков почти первозданный облик твердыни.
Роскошный дворец прежних правителей города и примыкающий к нему Царский берег. Последним обитателем этих палат был Кар Тридцатый, ставший впоследствии августом Птолемеем Сорок Пятым и окончательно присоединивший Тартесс к Империи. Вот, во внутреннем дворе стоит скромная статуя, представляющая хрупкого подростка с ангельским лицом, обрамленным роскошными вьющимися волосами. Таким он, наверное, был, когда в самый разгар гражданской войны, развязанной его дядей Аргантонием, бежал из отеческих пенатов, отправившись в долгие странствия…
