Внешняя и военная политика Италии была осторожной и оборонительной по необходимости, но это не мешало итальянским националистам мечтать о том, что она может быть другой и что иностранцы ошибаются насчет Италии. Они находили некоторое утешение в социальном дарвинизме: итальянские солдаты из-за трудностей в своей жизни должны были быть крепче слабых французов или австро-венгров
[1320]
. Что еще более важно, националисты были полны решимости показать, что объединение породило страну, которая трудится и имеет вес в мире. Правительство Италии настаивало на том, чтобы страна была представлена во всех главных событиях за рубежом; Италия даже посылала горстку солдат в Китай для участия в международном контингенте, подавившем в 1900 г. «Боксерское восстание»
[1321]
. А так как мировые державы в 1900 г. имели империи, Италии следовало продолжать строить свою собственную империю. Общественное мнение в Италии, которое, как и в других странах, приобретало все больший вес с распространением газет и ростом различных лобби, было в целом за. Даже социалисты с их антиимпериалистической риторикой не слишком возражали.
В течение лета 1911 г. по мере нарастания марокканского кризиса в Италии активизировалась националистическая агитация. Пресса, колониальное и националистическое сообщества – все говорили о Ливии. Так как к тому же шла пятидесятая годовщина последнего этапа объединения Италии, время казалось подходящим для того, чтобы совершить что-нибудь более существенное, чем построить в Риме огромный памятник Виктору-Эммануилу. Министр иностранных дел Италии Антонино ди Сан-Джулиано оказался в одном отеле вместе с заместителем начальника штаба военно-морского флота, и они вдвоем обсудили материально-техническое обеспечение военного вторжения. (Субтильный и циничный Сан-Джулиано, который, как и многие его коллеги, был выходцем из сицилийской аристократии, находился там с оздоровительными целями; в своих многочисленных болезнях он винил свою мать, которая вела слишком честную жизнь.)
[1322]
По возвращении в Рим Сан-Джулиано сказал Джолитти, что наилучшим моментом для нападения на османов в Ливии является осень или весна. Эти двое сговорились на сентябрь и лишь в последний момент потрудились сообщить об этом в войска
[1323]
.
Прибегнув к политике, получившей прозвище «политика стилета», 28 сентября 1911 г. Италия поставила Османской империи невыполнимый ультиматум и объявила, что в любом случае начнет вторжение и оккупирует две провинции Ливии независимо от ответа. Итальянские корабли уже готовились выйти в море. Италия использовала предлог – защита своих интересов и граждан итальянской национальности, – имея на этот счет, если можно так назвать, неубедительные доказательства. Сан-Джулиано сказал послу Великобритании в Риме, например, что итальянские мукомольные мельницы в Триполи испытывают трудности при получении зерна от местных фермеров в результате махинаций османских властей
[1324]
. Левые в Италии призвали к забастовкам в знак протеста, но, как сообщил английский посол в Лондон, «даже в Социалистической партии мнения разделились, и агитация ведется нерешительно»
[1325]
.
«Пиратскими действиями» назвали ораторы в немецком рейхстаге вторжение итальянцев, и общественное мнение за пределами Италии в основном с этим согласилось, особенно когда война стала затягиваться, а итальянцы прибегли к более жестоким методам подавления широко распространившегося местного сопротивления
[1326]
. Второй интернационал осудил Италию, но почти не проявил сочувствия к Османской империи, которую считал отсталой и сильно нуждавшейся во влиянии цивилизации
[1327]
. Другие великие державы не были склонны вмешиваться в конфликт из страха оттолкнуть от себя Италию в лагерь противника. Грей, который тешил себя надеждой отделить Италию от Тройственного союза, сказал итальянскому послу, что надеется на то, что «Италия так поведет дела, что последствия окажутся как можно менее серьезными и затруднительными». Когда посол Италии спросил, что намерена делать Великобритания, Грей сказал, что он говорил «с точки зрения невторжения»
[1328]
. Даже когда следующей весной итальянцы захватили остров Родос и острова Южные Спорады недалеко от побережья Малой Азии, европейские державы не отреагировали решительно. Сан-Джулиано пообещал вернуть острова, когда последний османский солдат покинет Ливию, но этот день наступил лишь в 1914 г.
Итальянцы заплатили большую цену за свое завоевание: огромный дефицит бюджета и около 8 тыс. убитых или раненых солдат за первый год. Высокую цену заплатили и жители Ливии – и тогда, и позднее. Их сопротивление продолжалось до 1920-х гг., когда новый правитель Италии Бенито Муссолини положил ему конец самым жестоким способом – ценой по меньшей мере 50 тыс. жизней ливийцев. Власть Османской империи была относительно мягкой и просвещенной, но при итальянцах Ливия, в которую также стали входить территории в глубине материка, превратилась в отсталую страну. Различные части этой колонии – каждая со своей историей и культурой – так и не соединились в одну страну, и Ливия в настоящее время все еще платит за это региональным и племенным соперничеством. Европа тоже заплатила немалую цену за агрессию Италии. Не выраженная явно договоренность великих держав о том, что Османская империя должна продолжать существовать, теперь была под вопросом. Как сказал той осенью премьер-министр Румынии послу Австро-Венгрии: «Двое начинают танец, но в конце в нем участвуют многие»
[1329]
. Кайзер Вильгельм, который находился в своем любимом охотничьем поместье в Роминтене, когда итальянцы предприняли свои действия, предсказал, что теперь и другие страны воспользуются слабостью Османской империи, чтобы заново открыть вопрос о контроле над черноморскими проливами или получить территории на Балканах. Это означало, как он опасался, «начало мировой войны со всеми ее ужасами»
[1330]
. Первое доказательство его правоты появилось на следующий год, когда балканские народы объединили свои силы против Османской империи.
Незадолго до Рождества 1911 г. сэр Эдвард Гошен – посол Великобритании в Берлине – сообщил в Лондон, что он отобедал с Бетманом. Вдвоем они в дружеской манере разговаривали о событиях прошедшего года. Посол спросил Бетмана, было ли у него на днях время играть, как обычно, сонаты Бетховена, перед тем как лечь спать. «Мой дорогой друг, – ответил Бетман, – мы с вами любим классическую музыку с ее простыми и открытыми созвучиями. Как я могу играть свою любимую старую музыку, когда воздух сейчас полон неблагозвучия?» Гошен возразил, сказав, что «композиторы даже в стародавние времена использовали диссонансы, чтобы привести к гармониям, которые звучали благозвучнее на фоне диссонансов, им предшествовавших». Бетман согласился, но добавил, что «в современной музыке, как и в царящей политической атмосфере, диссонансы преобладают»
[1331]
. Чтобы поиграть на нервах Европы, новый год должен был внести новые диссонансы на этот раз в саму Европу в виде первой войны в серии Балканских войн.
