Золота мы взяли достаточно, но пришлось срочно покинуть город, выйдя в море на первом попавшемся под руку паршивеньком рыбачьем суденышке. Его прежний хозяин до сих пор, наверное, не очухался от внезапно свалившегося на его голову счастья – за него мы заплатили столько, что хватит на три таких.
И в следующий же переход попали сюда. Шторм изрядно потрепал нашу лайбу, по традиции получившую имя «Чайка», и мы, благо теперь у нас имелись деньги, решили сменить корабль.
Так мы попали сюда, в Роттердам.
В местной Морской палате к нам отнеслись спокойно. В порту стояло около двух сотен кораблей, каждый день приходили и уходили все новые, и наше появление прошло почти незамеченным.
Собственно, дело ограничилось тем, что мы обменяли десяток монет на кожаную бирку с печатью магистрата, дававшую право на то, чтобы беспрепятственно торговать и находиться в городе. Здесь до таких штук, как патенты или прочие судовые бумаги, пока не додумались.
Поскребя по нашим сусекам, мы за десять тысяч гульденов заказали на одной из здешних верфей превосходный бриг.
Да, это был действительно замечательный образец судостроительного искусства.
Мы не поскупились. Лучшее дерево – английский дуб на шпангоуты, новгородская сосна на мачты, киль из бразильского квебрахо, – крепеж из первосортной бронзы и медная обшивка.
Хозяин верфи клялся и божился, что через два месяца шхуна будет спущена на воду. Но увы – к великому сожалению, нам не придется плавать на ней…
Пока корабль строился, мы решили разделиться.
Шестеро остались на шхуне, Ингольф остановился на припортовом постоялом дворе «Морской волшебник», где обычно останавливались мелкие торговцы и который находился рядом с верфью, где строился наш будущий корабль.
А Таисия и Мидара поселились в одной из самых дорогих гостиниц города, там была даже горячая вода и что-то похожее на канализацию: капитан на наши робкие возражения заявила, что ей смертельно надоело жить в крошечной каюте.
И вот в один далеко не прекрасный день, вернее, ночь стража устроила очередной рейд по гостиницам в поисках контрабандистов и проституток и застала их в одной постели.
(В первые дни я только что не вслух материл нестандартную ориентацию нашего капитана, а заодно и не вовремя проявившуюся склонность к комфорту.)
Деяние наших женщин подпадало под статьи как уголовного, так и канонического права, в котором оно определялось как «богомерзкая содомия; деяние греховное, гнусное и омерзительное, любимое ведьмами и суккубами, караемое сожжением на костре, либо повешением, либо, если нечестивицы покаются, вечным заточением». Так, во всяком случае, объяснил Ингольфу местный адвокат, к которому мы на всякий случай решили обратиться. Правда, как он нас «успокоил», поскольку на кострах уже довольно давно никого не сжигали, то суд, по всей видимости, ограничится виселицей. Но ни мы, ни, надо думать, наши спутницы, разумеется, не испытывали восторга при мысли о подобном милосердии.
Их должен был судить Генеральный суд города Роттердама, однако поскольку в данном случае были замешаны и религиозные вопросы, то одновременно приговор должен был утверждаться экзархом Фландрским – высшей инстанцией в этих землях, приговор которого обжалованию не подлежит, ибо обжаловать его некому: после того, как один за другим от СПИДа умерли три римских папы подряд, на Третьем Латеранском соборе было решено, что эта должность неугодна Богу. Но экзарх-архиепископ в это время как раз отсутствовал, ибо отправился на происходивший раз в десять лет Вселенский Собор, решающий главные церковные дела, и должен был вернуться не раньше чем через два месяца. То есть теперь уже через месяц с небольшим. В принципе, как нам объяснил Рихард, приговор мог бы утвердить и городской епископ, но все равно пришлось бы ждать его возвращения для окончательной конфирмации, поэтому дело о двух содомичках решено было отложить до лучших времен.
Ингольфу, выдавшему себя за дальнего родственника Таисии, разрешили изредка их навещать.
Они сидели, слава богу, в лучшей городской тюрьме, в одиночных камерах.
Их почти не допрашивали и, к великому нашему облегчению, не пытали. Да и зачем особенно допрашивать, если все и так очевидно? Им не приходилось отбиваться от крыс, их не держали в сыром ледяном подземелье – здешняя тюрьма была одной из самых комфортабельных в Европе. Заключенных кормили дважды в день, и кормили относительно неплохо. Вольный город Роттердам был достаточно богат, чтобы не экономить на мелочах и не быть обвиненным в скаредности. Да еще Ингольф время от времени передавал им кое-что.
А мы думали, как их выручить.
Действовать тут – при минимальной осторожности – можно было спокойно. Никаких тайных служб, заслуживающих право так называться, в данном мире не водилось. Кроме того, в вольном городе всегда было много иноземцев.
Беглые почти со всей Европы – от заговорщиков-дворян до крепостных, еще кое-где остающихся, моряки перекати-поле, торговцы – опять же со всей Европы, и не только. Едут сюда и любители поразвлечься – запрет на проституцию соблюдается тут не так строго, как во многих других странах, не говоря уже о том, что в окрестностях вольного города действует пять куртизанских монастырей, воспитанницы которых, говорят, даже преподносились в подарок восточным султанам. Хватало тут и всяческой иной публики, которую привлекают большие деньги.
Алхимики, изобретавшие философский камень и эликсир бессмертия, бродячие музыканты, актеры, циркачи и певцы и, конечно, – воры.
Как ни странно, именно с этим темным элементом, как говорили у меня на родине, и связывали мы основные надежды на спасение Мидары и Таисии.
Но об этом позже.
А в данный момент мы – я, Дмитрий и Ингольф – собирались на постоялый двор, где у нас была назначена встреча с одним, не чужим нам, скажем так, человеком.
На стенах харчевни висела, по обычаю этого портового города, всякая всячина, привезенная гостями из дальних стран. Копья и длинные ножи, африканские резные маски, каменные и медные топоры. На неровно прибитых полках стояли диковинные раковины, какие-то идолы из камня и дерева. Над стойкой висело высушенное чучело крокодила, разинувшее зубастую пасть. Сегодня в таверне коротала время компания китобоев. Соседство не очень приятное – публика эта была буйная и грубая. Китобои держались особняком от всех прочих мореходов. Надо сказать, они представляли собой весьма колоритное зрелище. Они одевались ярко и крикливо, одежда их была сшита из дорогих тканей и не у самых дешевых портных. Таков был их профессиональный шик. Правда, кафтаны на их плечах были вытерты и испачканы в смоле, а у иных даже висели лохмотьями. Гарпунеры все, как один, явились со своим оружием. Местный гарпун – не просто оружие, надо сказать, а предмет мужской гордости китобоя (как шутил в подобных случаях Петя Приходько – фаллический символ). Острие ковали из лучшей оружейной стали особые кузнецы, на древко шло дорогое заморское дерево. Некоторые украшали древко резьбой, а острие – золотой инкрустацией и собственной монограммой, хотя далеко не все из них умели читать.
