– Право, ей неплохо, – уверил он меня. – Это тяжелый труд, все равно как схватки. Но у нее есть вы, Иисус и наркотики. Всем бы нам так везло!
Я оставалась рядом с ней на ковре под кроватью, а потом она приподняла голову, чтобы оглядеться, точно черная лошадь, – и вздохнула, и положила голову, и умерла.
Я не могла поверить, что Сэйди ушла, несмотря на то, что она так долго и тяжело болела. Но чувствовалось, что нечто огромное, как приливная волна, нахлынуло – и снова отхлынуло.
Я плакала и плакала и позвонила своему брату и невестке; Джейми сказала, что Стиво нет дома, но она оставит ему записку и прямо сейчас едет ко мне. Я снова стала молиться – о том, чтобы мой брат приехал сюда до того, как придет из школы Сэм, чтобы он смог увезти тело Сэйди, чтобы пощадить Сэма, чтобы избавить меня от Сэмовой утраты.
Я то и дело бросала взгляд на часы. Уроки должны были закончиться через полчаса.
Джейми и их собака Саша прибыли через семнадцать минут после того, как умерла Сэйди. Я вытащила ковер из-под кровати. Сэйди была так же прекрасна, как всегда. Мы с Джейми уселись на ковер рядом с ней. Саша – маленькая беленькая собачка с чайного цвета пятнами, ушками торчком, нежными глазками и ярким танцевальным талантом (мы называем ее чехословацким цирковым терьером); перед ее очарованием невозможно устоять. Она облизывала нас и подбегала к Сэйди, и ее вылизывала тоже. Потом возвращалась к нам, словно говоря: «Я – жизнь, и я здесь! И ушки мои торчат под таким залихватским углом!»
Наконец приехал Стиво, всего за несколько минут до того, как должен был прийти из школы Сэм. Я хотела, чтобы Стиво поспешил и отнес Сэйди в машину, но было слишком ужасно думать о том, что Сэм застанет его тайком выносящим Сэйди – как взломщика, крадущего телевизор. Я жалобно вздохнула и стала молиться, чтобы у меня хватило сил достойно выполнить эту задачу. Стиво сел рядом с Джейми. Затем пришел Сэм и нашел нас. Он горько заплакал и сел один на мою кровать, над Сэйди. Глаза у него покраснели, но спустя какое-то время Саша его рассмешила. Она то и дело подбегала к Сэйди – мертвой, почившей на ковре. Она прыгала на кровать, чтобы расцеловать Сэма, а потом позаботиться и о нас – словно доктор, обходящий пациентов.
А затем началось нечто невероятное: приехала моя подруга Нешама. Я позвонила ей и сообщила горькую новость. К Сэму забежал приятель, проезжавший мимо, и отец его тоже зашел и точно тень проскользнул позади Сэма, сидевшего на кровати. Потом звякнул дверной звонок – это оказался еще один друг Сэма, который просто проходил мимо, а потом парнишка, который живет выше по холму, забежал, чтобы попросить велосипед. Он тоже остался. Это было как сцена в парадном зале из «Ночи в опере». Пятеро взрослых, четверо детей, один белый чехословацкий цирковой терьер и одна большая мертвая черная собака.
Один из Неизменных законов человеческого бытия состоит в том, что, кто бы ни объявился, это – нужный в тот момент человек.
Но один из Неизменных законов человеческого бытия состоит в том, что, кто бы ни объявился, это – нужный в тот момент человек, и, клянусь, это были нужные люди. Сэйди была похожа на собаку-остров, а мы – на плáвник, образовавший кольцо вокруг нее. Жизнь и смерть – мы пытались удержать вместе то, что не желает удерживаться, но потом – вдруг – чудесным образом складывается.
Иногда мы сконфуженно умолкали, словно играли на полу в детском саду, а нам следовало прилечь и подремать, но воспитательница куда-то вышла. Наконец, мальчишки поднялись на второй этаж и включили на всю катушку рок-н-ролл. Взрослые задержались еще на некоторое время. Я принесла с кухни пакет шоколадных конфет, и мы ели их, поднимая – словно бокалы в тосте. По мере того как Сэйди остывала, мы начинали понимать, что ее здесь больше нет – она не собиралась ни двигаться, ни меняться. Так что Стиво вынес ее, закатанную в ковер, в мой минивэн. Это было так неуклюже и так мило: большой нескладный сверток размером с машину – погребальная ладья и саркофаг Сэйди.
Мы еще много дней слышали фантомные звуки Сэйди – стук по дереву когтей и хвоста, частое дыхание. Сэм был попеременно то отстраненным, то липучим, то злым, поскольку я – первый человек, которого он пинает и к которому льнет. Я оставалась достаточно близко, чтобы он мог меня оттолкнуть. Сэйди постепенно уплывала прочь.
А потом с бухты-барахты друзья подарили нам пятимесячного щенка по кличке Лили. Она была мила и благовоспитанна. Не ошеломительная красавица, какой была Сэйди, но душка, и любит нас, и мы ее обожаем. Однако порой все еще бывает больно оттого, что потеряли Сэйди. Это было подобно плавучим гирляндам художника Энди Голсуорси: желтые, красные и зеленые листья, соединенные шипами и уплывающие прочь по течению. Они кружились и подплывали к берегу, попадали в ловушки водоворотов – и снова плыли, освобожденные. Ты точно знаешь, что они распадутся, как только скроются из виду, но никогда не исчезнут окончательно.
Мама
Часть первая. Норат
В сверхчеловеческом шоу духовной зрелости я не так давно переместила прах матери от задней стенки шкафа, куда засунула его через несколько недель после того, как она умерла. Передвинула на 12 дюймов вперед, в переднюю часть шкафа, поставив рядом с тремя маленькими сосновыми ящичками, в которых в прошлом году нам вручили комковатый прах наших домашних любимцев, после того как они прошли реинкарнацию и сделались ударными инструментами. Прах матери отдали в коричневой пластиковой коробке, запаянной наглухо, на которой имя было написано неверно: Дороти Норат Уайлс-Ламотт. Ее звали Нора, а не Норат. Она терпеть не могла имя Нора, которое я люблю, да и «Дороти» быть не пожелала. И звалась «Никки» – именем персонажа радиопрограммы, которую любила слушать в детстве, в Ливерпуле.
Я была учтиво-сердита на нее на протяжении большей части жизни, даже после того, как она умерла. Когда убирала ее прах в заднюю часть шкафа, это было принятие желаемого за действительное: смогу, наконец, с ней покончить. Размахивающая рукавами фигура в белом не восстанет из праха и не скажет: «О малышка моя, моя дорогая доченька, я теперь здесь – наконец-то!»
И только передвинув ее на фут вперед, в священное пространство рядом с животными, начала молиться. Я молилась об умягчении своего сердца, о прощении и любви к матери за то, что она мне дала: жизнь, великие ценности, множество уроков тенниса – словом, все лучшее, что могла. Увы, это лучшее было ужасно, и в сердце моем обитали двойственные чувства.
Я молилась об умягчении своего сердца, о прощении и любви к матери за то, что она мне дала: жизнь, великие ценности, множество уроков тенниса – словом, все лучшее, что могла. Увы, это лучшее было ужасно.
Итак, я оставила ее в шкафу на два года, пока работала над прощением за то, что она была запуганной, неистовой и ненасытной утробой психологической зависимости и высокомерия. Пожалуй, это звучит резко. Я полагала, что Иисус хочет, чтобы я простила ее, но я также знаю, что Он любит честность и прозрачность. Не думаю, что Он нетерпеливо закатывал глаза, пока она пребывала в шкафу. Думаю, Его мало чем удивишь. Так совершаем мы важные изменения – по капле, неуклюже, медленно. И все равно Он победно воздевает кулак.
