Сел на сухую кочку, лицом к трясине. Попросил:
– Отец наш, справедливый Курат, ты один знаешь, где кончается добро и начинается зло, и есть ли разница между честной схваткой и подлым убийством. Если мы правы – пришли малых детей своих, помоги одолеть врага.
Взял пустую котомку, раскрыл устье, вставил палку – получилось что-то вроде ловушки. Прикрыл глаза и заиграл странную песню.
Зашуршала пожухшая трава, мелькнул серый ручеёк с ломаной линией узора на спине. Змея высунула раздвоенный язык, ощупала край котомки, юркнула внутрь.
Следом – ещё одна и ещё.
Волхв всё играл, а завороженные берёзы тихо аплодировали и роняли золотые монетки листьев в благодарность.
* * *
Серые еловые стволы стояли вдоль узкой лесной дороги мрачными конвоирами; посматривали на пришельцев неприветливо. Привыкшие к степному простору, бродники чувствовали себя неуютно – стихли разговоры, не пелись лихие песни, и только мягкие шлепки копыт нарушали тишину.
– Правильная хоть дорога на Добриш, ватаман? А то забредём, откуда и не выбраться.
Плоскиня пожал плечами:
– Вроде эта, другой тут и нет.
А лес всё не кончался, и не было просвета в тёмных кронах, сросшихся над головой, как крышка гроба.
Потом деревья стали ниже и реже, по обе стороны дороги легла болотистая низина. Тёмно-зелёный мшанник неожиданно брызгал жёлтыми осенними кляксами, сиреневые метёлки вереска раскрашивали однообразное полотно. Алели бусины клюквы, и Плоскиня поморщился – ягоды показались ему каплями крови. Только перед самым закатом обнаружилась поляна, на ней и устроили стоянку. Опасливо собирали хворост, стараясь далеко в чащу не заходить. Под ногами хлюпала болотина.
Мокрые ветки шипели на чужаков, не желая разгораться. Серая хмарь сумерек навевала тоску, от трясины ползла промозглая сырость. Сползла ночь – беззвёздная, муторная.
Спать не ложились, сидели у едва живых костров, вздрагивая от незнакомых звуков: болото то вздыхало, словно жалея кого-то, то завывало. Потом захохотало так, что поджилки затряслись у самых бывалых бродников.
– Это, стало быть, кикимора веселится, – просипел кто-то севшим голосом, – видать, погубила кого-то и радуется теперь.
– Точно, – подхватил другой, – кикиморы – они ведь из нагулянных дочек получаются, матерями задушенных. Им кого-нибудь в топь заманить – одно удовольствие. А ещё с лешими любятся и от того лесавок родят. Лесавки – они маленькие, по колено, но как накинутся гамузом, то и защекотят до смерти. Потом покойников находят – страшных, от щекотки посиневших. А ещё мертвяки по болоту цепочкой ходют и свечки носят в руках, а свечки те не для церквы – из жира утопленников сделаны. Синим огнём горят… Ох!
Оглянулись – холодные капли потекли по спинам: над трясиной парила цепочка огоньков, двигалась медленно.
Плоскиня рявкнул:
– Заткните ему кто-нибудь рот! Страху нагнал – портки менять пора. Всем спать, кроме караульных, завтра до рассвета вставать.
Сам улёгся на лежанку из елового лапника, прикрылся армяком. Спал плохо: то привиделся забитый насмерть после битвы на Калке монах, осуждающе качающий головой, и вытекший глаз дрожал на щеке старца, глядел, не мигая… То Плоскиня-отрок сидел в подполе, а наверху сильничали приколотую ножами к полу сестру: она выла от ужаса, а сквозь доски капала горячая кровь… Потом увидел, как сам на помосте сидит за длинным столом, пирует с монголами; а под ногами хрипят, задыхаясь, связанные русские князья и дружинники. Всё громче хрипят, всё страшнее; вот уже криком кричат:
– Плоскиня! Зачем обманом клялся на кресте? За что предал нас? Не будет тебе прощения, смерть лютая придёт. Уже пришла!
Атаман вскочил: вокруг метались бродники с перекошенными лицами, кто-то голосил:
– Смерть пришла!
Странный туман полз тяжёлыми клубами, и люди исчезали в нём, будто пожранные бестелесным чудовищем. Плоскиня схватил ближнего крикуна, тряхнул, заорал в лицо:
– Почему вопишь? Что случилось?
Бродник не успел ответить: в плечо вонзилась тонкая стрела, обвитая тёмной лентой. Лента вдруг ожила, соскользнула, вонзилась в лицо несчастного ядовитыми зубами…
Плоскиня охнул, отшвырнул умирающего – гадюка, недовольно шипя, начала свиваться в пружину, готовая к броску на новую жертву.
Атаман, скуля от ужаса, схватил саблю, бросился прочь. Натыкался в кошмарном мареве на своих людей, отталкивал, спотыкался о скрюченные тела. Бежал куда-то, не разбирая пути – под ногами хлюпало, земля разъезжалась, превращаясь в засасывающую топь.
Вот уже по колено жижа. Плоскиня брёл, с трудом выдирая ноги. Крики умирающих смолкли, стало тихо. Справа мелькнула тень – бродник выставил саблю, прохрипел:
– Кто тут? Зарублю!
Стоял, замерев, всё глубже погружаясь в трясину. Попробовал тронуться с места, и понял, что уже не сможет. Отчаянно попросил:
– Слышь, помоги, добрый человек.
Ответом был то ли хохот, то ли плач – совсем рядом. Из серой пелены возник низкий силуэт, приблизился. Волк?
Плоскиня пригляделся и почувствовал, как от жути каменеют внутренности, и в лёгкие уже не набрать воздуха. Полузверь-получеловек ловко перемещался на четвереньках, остатки одежды болтались лоскутами. Глаза горели мертвенным холодным светом. Протявкал невнятно:
– Не ищи тут доброго человека. Сихер не человек.
Атаман, не веря глазам, узнал половецкого шамана, с которым вместе отправлялся в погоню за беком Чатыйского куреня. Сихер пожаловался:
– Нет его. Не вижу теперь, не чую. Где искать? Как избавление получить?
Поднял морду и горестно завыл, обнажив отросшие клыки.
Плоскиня с трудом спросил:
– Кого… Кого нет?
– Ярилоу-у-у. Нет его. Теперь буду твою кровь пить, мясо есть. Голодный.
Атаман изловчился, выбросил руку с саблей – удар пришёлся в шею недооборотня. Звякнул о колдовскую стальную цепь, переломился, словно сделан был из гнилого дерева, а не дамасского булата.
Плоскиня всхлипнул, выставил перед собой бесполезный обломок. Сихер распахнул пасть, захохотал – ему ответило эхо. Потом сел по-волчьи на корточки, сообщил:
– Ждать буду. Как по шею засосёт – голову тебе отгрызу.
Плоскиня запрокинул лицо в беззвёздное небо и закричал, вложив в этот крик всю жажду жизни, всю свою ненависть и отчаяние…
…Волхв услышал. Поднялся, вышел из низкой избушки. Долго стоял. Когда небо начало светлеть на востоке, тихо сказал:
– Ну вот, будут у Курата новые гости на дне болота стоять, ждать избавления. А то заскучал змей без компании…
…С тех пор никто не вспоминал бродников – будто исчез этот народ с лица земли, сгинул без следа и памяти. И слова не осталось ни в русских летописях, ни в арабских свитках, ни в булгарских сводах…
