Как и в «Господине Гексогене», в «Эвакуаторе» московские теракты – уже рутинные – становятся событийной кульминацией повествования. Однако интерпретируются они здесь совсем в ином ключе, возможно, осознанно полемичном. У Проханова взрывы домов – инструменты многоходового и тщательно сконструированного заговора. У Быкова они – следствие и квинтэссенция неизбывного российского хаоса, чуть ли не материализация подсознательного стремления народа к саморазрушению: «Распад, как выяснилось, был тайной мечтой почти всего населения, потому что созидать давно было незачем, нечем и, в сущности, себе дороже».
К этому добавляется мысль о присутствующем в коллективном сознании ощущении метафизической расплаты за накопившиеся грехи и вины. Таким образом, автор не столько подчеркивает уникальность «пореволюционного периода», сколько отмечает его печальную, неизбывную преемственность с прошлым.
Потом сюжет романа делает немало крутых поворотов и кульбитов, взмывает над реальностью, выходит на условно-фантастическую орбиту. Исполняется беглая и не слишком оригинальная гамма на темы антиутопии и обремененности человеческой природы злом. Под конец, однако, действие вновь возвращается к обстоятельствам места и времени.
«Любовная лодка» героев, Игоря и Кати, построенная на подлинной страсти и общей авантюрной мечте о побеге, разбивается: о быт, о чувство долга. Катя возвращается к семье, в гибнущую и гибельную Москву. Казалось бы, безнадежный финальный аккорд.
Но в тексте Быкова проблескивает луч надежды. Это отличает «Эвакуатор» от романа Проханова, обрывающегося на тревожно-парадоксальной ноте, и от повести Маканина, ставящей издевательский крест на новорожденной реальности. Быков оставляет шанс личности, одинокому человеку, кстати, во многом сформированному теми же самыми «лихими 90-ми». Игорь, компьютерщик, фантазер и эскапист, отказывается в очередной раз плюнуть на все и вернуться к своим обычным виртуальным утехам. Он следует на некотором расстоянии за Катей. Спастись, очевидно, нельзя. Но, может быть, спасти?
…К чему же сводится это рассуждение? В задачи его вовсе не входит выносить приговор «бытию и времени». Мы ведь договорились в начале: разговор идет прежде всего о литературе. И она показала свою состоятельность в новых условиях. Тексты, которые мы рассматривали, написаны, как правило, талантливо, являют впечатляющее разнообразие ракурсов, повествовательных наклонений, изобразительных средств.
Правда, в дефиците оказался традиционный для российской литературы подход: проникающий анализ «человеческого вещества», заинтересованное постижение чувств и помыслов личности. Но это уже, скорее, характеристика реальности, ставшей предметом изображения, – и тут без некоего оценочного суждения не обойтись.
Переворот 90-х сокрушил много ветхого, открыл новые горизонты – но и потряс до основания все жизненные устои. Марина Цветаева когда-то в стихотворении, определявшем ее отношение к революционным событиям, восклицала: «Ветреный век мы застали, Лира!» Поколение, жившее в 90-е и писавшее о них, тоже оказалось в «розе ветров». Вихри времени выдували из человека все сформированное прежней эпохой – может, и балласт, но придававший остойчивость, ориентацию. Поэтому и персонажи (нет, не герои) в жизни так часто оказывались жертвами или функциями безличных сил и стихий, а в литературе – столь легко проецировались на плоскости мифов, историософских моделей, условных сюжетов.
Для того, чтобы остаться в поле человеческих представлений (или вернуться в него), требовались немалые и осознанные усилия, движение против течения. Связанные с этим драмы присутствуют, например, в произведениях Чижовой, Быкова. Но это лишь наметки «возвращения к себе». Стали ли они устойчивой тенденцией – и в литературном, и в жизненно-экзистенциальном плане – тема другой статьи.
2013
Раздел II. Ленинградцы, петербуржцы
Штрихи к забытому портрету
Борис Вахтин (которому в этом году исполнилось бы 80 лет – не такой уж мафусаилов возраст) – один из самых талантливых и оригинальных среди забытых писателей советского периода. Да, забытых, по разным причинам, из которых первая – неудачная литературная судьба. Ведь при жизни, оборванной в 1981 году инфарктом, почти ничего из его самобытной прозы не было опубликовано. Правда, Вахтин писал очерки, сценарии, в том числе и сценарий для популярнейшего телесериала «На всю оставшуюся жизнь» по роману его знаменитой матери Веры Пановой «Спутники». Но рассказы и повести Вахтина, его штучной работы рукодельные опусы дождались своего часа только в период перестройки.
Впрочем, если бы даже главные произведения Вахтина были напечатаны своевременно, сегодня он, скорее всего, все равно был бы среди «списанных», глубоко не актуальных авторов – но тут уж не его вина, а беда времени. Отдать же ему дань благодарной памяти необходимо. Особенно сегодня, когда с уходом последних выдающихся шестидесятников сам тот культурный феномен – шестидесятничество – погружается в небытие.
Нынче Борис Вахтин знаком широкой публике или по спектаклю «Одна абсолютно счастливая деревня», поставленному в нескольких столичных и провинциальных театрах, или по довлатовской юмористической хронике протекавших тогда событий. В своей книге «Ремесло» Довлатов набросал эскизный портрет писателя, представив его главным образом в качестве лидера неформальной литературной группы «Горожане»: «Мужественный, энергичный – Борис чрезвычайно к себе располагал. Излишняя театральность его манер порою вызывала насмешки. Однако же – насмешки тайные. Смеяться открыто не решались… Мне известно, что Вахтин совершил немало добрых поступков элементарного житейского толка… К нему шли жертвы всяческих беззаконий. Еще мне импонировала в нем черточка ленивого барства. Его неизменная готовность раскошелиться. То есть буквально – уплатить за всех…». К этому портрету требуются, конечно, дополнения и комментарии.
У Вахтина были два качества, выделявшие его среди молодых литераторов того поколения: происхождение и статус. Будучи сыном своей матери (отец-то его, журналист Борис Вахтин, сгинул в лагерях), он принадлежал – пусть не с детства, а с юности – к привилегированному слою советской интеллигенции. К тому же он приобрел весьма востребованную в тогдашнем Советском Союзе профессию: стал видным специалистом в области китайской литературы и культуры, переводчиком древнекитайской поэзии. И эти житейские обстоятельства оказались важными для творческого становления Вахтина – они придавали ему уверенности, самостоятельности, не говоря уже о широте культурного кругозора.
Он вошел в литературу конца 50-х – начала 60-х годов свободной, раскованной походкой, без оглядки на официоз и на моду. Главное его произведение того времени – «Три повести с тремя эпилогами» – можно рассматривать как своеобразную декларацию независимости. Независимости от норм кондового и господствовавшего социалистического реализма, но и от канонов русской классической литературы, на которые в ту пору ориентировалось большинство честных и взыскательных авторов.
Короткие повести, образующие эту трилогию, связаны между собой лишь местом действия – Ленинградом – да несколькими «переходящими» персонажами. Когда читаешь эту прозу, писавшуюся на рубеже 50–60-х годов, то поначалу теряешься, удивляешься – куда это отнести, под каким углом воспринимать, какими мерками и критериями оценивать. Здесь резко редуцированы психологический анализ и бытописательство. А доминируют – бурный и затейливый речевой поток, неожиданные ракурсы, заостренные, отливающие условностью ситуации и фигуры.
