Он долго не решался войти в подъезд девятиэтажки, хотел даже уйти не солоно нахлебавшись… Но кодовый замок на двери подъезда был сломан, а значит, путь к автору многих блестящих работ по живописи был открыт. Максим потоптался у облупленной железной двери и, глубоко вздохнув, позвонил. Прислушался — за дверью стояла напряженная тишина. Он позвонил еще раз. Послышались шаги, и кто-то намертво прилип к смотровому глазку. Потом скрипучим голосом несмазанной дверной петли спросили:
— Какого хрена кому надо?
— Доктор Велес? — спросил Максим. — Господин Велесов! Откройте, пожалуйста… Я — Максим, художник из провинции…
— Какого хрена «Максиму из провинции» нужно? — опять проскрипело за тонким железом дешевой двери.
— Я — Максим Нелидов. Звездочёт. Вам обо мне Коля Дунаев рассказывал… Должен был рассказывать.
— Никакого Колю, тем более Дунаева, не знаю.
— Ну, Коля Злыдень… Художник из из нашего городка на Курщине по прозвищу Злыдень…
За дверью повисла неопределённая пауза. Потом ключ долго со скрежетом крутился в замке. Наконец, железная дверь со стоном испускавшего дух грешника отворилась.
На пороге стоял старичок в видавшей виды тельняшке и линялых джинсах из «секенхенда», которые пережили уже не одного хозяина. Доктор Велес, «внебрачный сын Небесной Коровы и бога Солнца», как он шутовско представился Нелидову, был бос, помят со сна, давно не брит и выбрасывал в сторону Максима характерный выхлоп пережженных дешевым спиртным труб — кисловатый перегар хронического похмелья.
— Водки привез, Звездочёт? — по-свойски, будто своего закадычного друга, спросил Велес, со смутной надеждой глядя на сумку Максима.
— И водки, и пива…
— Ты, старик — гений. Заходи!
Максим потоптался в прихожей, глядя на свои армейские ботинки.
— Не разувайся, — не оборачиваясь к гостю, сказал хозяин. — Я своих гостей уважаю больше, чем драный линолеум.
Почетный академик трех Академий художеств, член-корреспондент, бывший профессор задумчиво почесал плешь, заглядывая под перекошенный шкаф без одной дверцы, загромождавший и без того тесную прихожею.
— Значит, ты — Звездочёт? — хрипловато спросил он, щупая большим пальцем ноги недосягаемое подшкафное пространство.
— Звездочёт… Ребята еще на худграфе так прозвали.
— Ты, Звездочёт, мои кроссовые тапочки не видел?
— Не-ет… — удивленно протянул Максим.
— Странно, что не знаешь, где они. И какой ты, к хренам собачьим, звездочет после этого?… Даже на экстрасенса не тянешь. Звездочеты ведь видят не глазами. Ладно, не обращай на старого брюзгу внимания, следуй за мной…
Нелидов вслед за Доктором Велесом прошел в заваленную всяким хламом комнату. Кроме железной кровати с тремя никелированными шарами, побитыми ржавчиной, здесь стояла тумбочка, выброшенная из казармы или больничной палаты, на ней — старинный ламповый приемник «Балтика». В углу печально склонил повинную голову горбатый торшер с прожженным абажуром над кособокой лампочкой. У окна, занавешенного бордовой бархатной тряпкой, скорее всего откромсанной у занавеса какого-то районного клуба, к стенке был припёрт пузатый облупленный буфет. («Полный антиквариат, как полный атас!» — гордо сказал об этой изъеденной временем и личинками «мебели» Доктор Велес, погладив поцарапанное буфетное пузо). Круглый стол на толстой, как у боровика ножке, был завален эскизами книжных обложек, карандашными набросками, листами, скверно отпечатанными на принтере, у которого кончались чернила.
Доктор махнул рукавом тельняшки — и часть его работ спланировало на давно не мытый пол.
— Ставь бухалово сюда, Звездочёт. Расслабься. Будь, как дома, но не забывай, что ты — у самого Велеса! Я каменных гостей не жалую. Пришел, выпили, побалакали — ушел. Следующий. Ха-ха… Так, старик, и живем при капитализме, где время — это деньги. А не наоборот, — веселился старичок, покашливая в жилистый волосатый кулак. — Я мигом на кухню, за закусью… Не могу пить по-американски, прихлебывая их кукурузную самогонку, как чай с малиной.
Уже с кухни профессор искусствоведения с сипом, как закипевший старый чайник, засвистел давно забытый в безликой гуще современной попсы вальс «Под небом Парижа»:
— Фью, фью, фью-ю-ю…Так бы сразу так и сказал, что от Злыдня… Фью-фью… А то — Максим. Провинция… Фью-ю-ю… Думаю, что это за фамилия такая — Провинция… Хотя евреев во все времена в искусствоведении хватало, но ни одного иудея с фамилией «Провинция» я не знал. Фима Винтер после того, как меня добрые люди с папками под мышками из переделкинской госдачи переселили в этот ностальгически райский уголок, Фимка, гад ко мне ни ногой… Раньше из Переделкино, бывало, не выгонишь. За портвейном быстрее Фимки никто в магазин не бегал… Что там ваши «Форды» и «Фольксвагены»!.. А теперь — на мои звонки по трубе не отвечает, наверное, боится, что попрошу на опохмелку… Брезгует своим учителем.
— Я тоже вас своим учителем считаю, — сказал Максим погромче, чтобы доктору искусствоведения слышно было и на кухне. — Заочно, так сказать… Спасибо вам за ваши книги… Я учился по ним в своё время.
— На здоровье! Только, как я вижу по твоему образу, не тому, видать, научился. Не рыночному отношению к нашему духовному делу… — отозвался маэстро, и тут же запахло зашкворчило, запахло жареным луком. — Ты молодец, что оказался в нужное время и к месту у меня. Это очень важно: оказаться в нужное время в нужном месте. Я все время опаздываю. Но, впрочем, горжусь этим. Точность ведь вежливость королей, а какие короли из нас сегодня? — Что-то с грохотом упало, Доктор Велес вскрикнул и виртуозно, как и подобает истинному маэстро, выругался. — Не пугайся, Звездочёт, это не милиция в дверь стучится… Это кухонная утварь с крючка сорвалась.
Профессор крикнул с кухни, чтобы гость распечатывал бутылки. Его праздничная кулинарная работа, судя по звукам и запахам, была на завершающем этапе. Доктор Велес мелькал перед глазами Максима, как старая зебра в вольере зоопарка. Хотя Максим для себя уточнил сравнение — «словно старый зебр». Так было точнее.
Профессора, не привыкшего к долгому одиночному заточению, несло по кочкам. Он буквально упивался человеческим общением.
— Я ведь тоже бывший спортсмен, — говорил он, накрывая на стол. — В свое время за бутылкой для самого Егора Святогорова бегал… Он кагор церковный уважал, а церкви в Москве при Хрущеве через одну работали. И кагором там не торговали. Так покупал в каком-нибудь чипке портвейшок, рисовал этикетку кагорную, слюнями присобачивал к бутылке — и всучивал маэстро. Если Егор был пьян, то проходил номер. Но однажды раскушал хитрость подмастерья…
— Этикетку поддельную?
— Нет, портвейн… Пойло, честно сказать, вообще ни в дугу было. Даже по совковским стандартам. Орал на меня так, будто его отравили грибами и теперь ничто, даже промывание желудка, его уже не спасет… Ничего, обошелся пойлом «Мосплодвинпрома»… Стоило только стакан выпить — и, как истинно русский человек, он сразу же привыкал к хорошему. Не веришь, Звездочёт? Истинная правда! Мне и сейчас вкус портвейна будит в душе прекрасные позывы молодости. Ведь в юности все мы — гении. Пусть не признанные, но обязательно — гении! Сами с усами. Потом эта детская болезнь проходит. Как корь. Или скарлатина… Жаль, что проходит. Хотя — всему свое время. Время быть гением, время бить, время пить и время умирать… Жаль, что не догадываемся попросить у смерти бессмертия.
