— А вот там капает масло, это так должно быть?
— Оно всегда капает. Оно же жидкое, — философски вздохнул индиец. — Такая у этого масла карма!
И вновь улыбнулся.
Миша не нашелся, что сказать на эту радостную белозубую улыбку, и отошел к своим.
— Что там еще такое? — спросил Перси, оживленно почесываясь. — У моя сейчас задница расплавится, так тут жарко!
— Да ты же нигер, тебе должно быть привычно, — удивился Покровский.
— Моя не нигер. — Перси даже подпрыгнул от возмущения. — Моя уже говорила! Я афроамерикана! Даже афроангличана! Моя — древняя могучая народа!
— Твоя задница от этого белее не стала, baklan! — с убийственной логикой заметил Бумба.
— Расиста! — буркнул Перси. — Ку-клукс-клана!
— Он ждет какого-то своего дядюшку, что летит с нами в Сринагар, — поведал между тем Миша. — Черт с ним, подождем еще немного.
Дядюшка Говинда появился, когда небо уже стало затягиваться дымкой — близилась ночь. Племянник бросился к нему навстречу, они принялись обниматься и что-то оживленно обсуждать.
— Вот так дядюшка! — воскликнул Покровский, привстав. — Knit!
— Наша не взлетит, — мрачно сказал Перси, тряся своими дредами. — Посмотрите на эту бочку с жиром!
Дядюшка и впрямь оказался раблезианского типа: улыбающийся толстопуз — нет, целый толстопузище! — дрожащий, как желе, обмотанный невероятным количеством белой ткани с жирными пятнами там и тут — следами недавней трапезы. Килограммов двести он весил определенно, и Миша тут же заинтересовался, как дядюшка собирается проникнуть в самолет через узкую дверцу.
Он не обманулся в ожиданиях — дядюшка застрял. Он торчал в двери и громко охал, вознося жалобы небесам, а племянник и расчувствовавшийся Покровский проталкивали его внутрь. Самолет качался на шатких шасси туда-сюда, дядюшка охал и пыхтел, а вокруг вертелся Перси и мерзко хихикал.
— Однажды я перевозил трех львов! — сообщил Ом Пракаш Гангули между делом. — Это было очень трудно, они рычали, но я все равно привез их в Ахмадабад! А в Сринагар я летаю каждую неделю, я знаю каждое облако на пути!
Тут дядюшка особенно протяжно охнул и оказался внутри.
— Слава Пресвятой Деве Гваделупской, — вздохнул Перси. — Моя думала, она там и умрет.
…В салоне, если так можно было назвать темную и неуютную внутренность самолета, они расположились на жестких металлических сиденьях. Дядюшка раскладывал свои многочисленные узлы где-то позади.
— Сейчас полетим! — заверил Ом Пракаш Гангули, захлопнув дверцу и забравшись на сиденье пилота. — Несколько часов — и мы в Сринагаре. Ом мани!
Он связался с диспетчерской вышкой, о чем-то говорил минуты три, после чего моторы затарахтели, самолет дико затрясся и стал выруливать на взлетную полосу.
— Naverhy, tovarishi, vse po mestam! — взревел Покровский. — Posledniy parad nastupaet!
Ко всеобщему удивлению, упомянутый Бумбой парад все же не наступил. Чудо техники и вправду оказалось чудом, сумев оторваться от бетонки.
— Моя летала на подобной самолете на Гавайи, когда наша возила героин! — заорал Перси.
— И чем это кончилось? — хмуро поинтересовался Покровский.
— Она упала! Сильно упала, громко упала. Долго горела! Правда, это уже было без моя.
— Лучше бы он упал вместе с тобой, — незлобливо пробормотал Миша.
Перси обиделся и отвернулся, чтобы смотреть в окно, но с его стороны были как раз две фанерные заглушки. Тогда он еще более обиделся и принялся что-то бормотать под нос — то ли пел, то ли ругался.
— Ничего, ребята! — Бумба хлопнул широкой ладонью по плечу приунывшего негра. — Долетим! А не долетим, так все одно на небе будем! Ну-ка…
Через миг его громкий голос перекрыл рев мотора:
Eh, po tundre, po jeleznoy doroge,
Gde mchit kur'erskiy «Vorkuta-Leningrad…»
Удивительно, но через четверть часа они даже ухитрились уснуть. Вернее, уснули Покровский, Перси и дядюшка Говинда, а Миша беспокойно таращился в непонятную муть за стеклом пилотской кабины.
— Не волнуйтесь, господин, — успокаивающе заметил летчик, заметив Мишину скорбь. — Этот самолет очень хорошо летает. Я много летаю на нем, и мой отец летал на нем…
— И дед? — безнадежно поинтересовался Гурфинкель.
— Нет, мой дед не летал. Мой дед был уважаемым человеком, он даже написал книгу.
— Вот как? О чем же?
— О слонах, — не без гордости сообщил воздушный ас.
— О слонах?
— О слонах. Это очень, я вам скажу, интересная книга.
— Надо полагать… — вздохнул Миша. — Но боже ж мой, и что это мигает, скажите мне пожалуйста?
И Гурфинкель ткнул пальцем в тревожный красный огонек на приборной панели. Индиец посмотрел на него и вздохнул:
— Правый двигатель. Его давно надо было починить, но столько заказов… И потом эта забастовка…
— То есть самолет неисправен? — ужаснулся Миша. — Вы хотите мне сказать?..
— Конечно. Но это хороший самолет. Не волнуйтесь, — с этими словами пилот выкрутил лампочку из гнезда. — Вот, все в порядке, господин.
Но Гурфинкель уже все понял и заметался по тесной кабине.
— Парашют! — завопил он. — У вас есть парашют?!
— У меня нет парашюта, господин, — пожал плечами пилот. — Был, но моей тетушке как раз требовалось пошить новое сари. А у нас такие низкие зарплаты…
Гурфинкель схватил себя за нос и застонал.
— Тогда снижайтесь. Сажайте эту развалину! Мы же разобьемся! Мама, мамочка моя родная, мы же все разобьемся!
Споткнувшись о ногу преспокойно дрыхнувшего Перси, Миша рухнул на какие-то рычаги и рукоятки, забился и принялся судорожно за них цепляться. Индиец в ужасе вскочил, бросился к нему, но самолет уже ложился на крыло…
Глава пятая
И ЕЩЕ ОДИН ПРОВОДНИК
Нельзя сказать, что путь до аэропорта был особенно захватывающим. Профессор Енски разместился на заднем сиденье такси и, свирепо глядя на черную, украшенную заплатами, спинку переднего, рвал бородку — по одному волоску. Эта не особо эстетичная привычка появилась у него во время чтения семестровых, равно как и дипломных работ своих студентов. Не то чтоб они были так безнадежно плохи, попадались и вполне приличные, ничем не хуже, чем труды самого Енски в бытность его студентом, однако с годами профессор стал совершенно нетерпим. Его раздражало все — и явные ошибки, и слишком узкий круг источников, и устаревшая литература, и стиль. Алекс Енски ярился, рычал и даже мечтал надавать увесистых затрещин тем, кого сам же и выучил. Со временем его грезы приобрели совершенно конкретный характер. Профессор живо представлял себе свои руки, захватывающие вихры горе-ученых и треплющие их в разные стороны. Особенно часто в этих мечтаниях объектом жутким мучений становились студентки, как правило, высокие, со спортивной фигурой, светлыми волосами, в общем, чем-то похожие на мисс МакДугал. Во время прочтения одной из работ, написанной, как нарочно, светловолосой худощавой студенткой, Енски вцепился себе в бороду. Несколько раз дернул, взвизгнул от боли — и на душе удивительным образом полегчало.
