В наши дни хватает стран, пребывание в которых журналиста, стремящегося к объективности, бессмысленно, а то и опасно. Из Пхеньяна, Гаваны, Тегерана слово правды доносится на Запад окольным путем. Из Зимбабве иностранных журналистов за объективность высылают. Однако прогнивший иракский режим журналистов привечал — и понятно почему. Ему требовалось мобилизовать антивоенное общественное мнение стран Запада. И он преуспел в этом.
Война в Ираке была беспрецедентна во многих отношениях, в том числе по размаху и способам информационного освещения. Никогда прежде такое количество журналистов из стран — членов коалиции не работало в столице государства-противника. Брифинги иракского министра информации ас-Саххафа были специально приурочены к утренним выпускам новостей американских телекомпаний; говорил министр, облаченный в военный мундир, по-английски. Дабы сделать очевидной его ложь, американские телеканалы делили экран пополам и, когда министр говорил, что в багдадском аэропорту нет американцев, показывали американцев в багдадском аэропорту. Но эта, вторая, картинка поступала не от аккредитованных в Багдаде, а от приписанных к войскам корреспондентов.
Пропаганда всегда, еще со времен Дельфийского оракула, была составной частью любой войны (Пифию обвиняли в том, что она «подсуживала» Ксерксу в ходе персидского вторжения). Особо важным следует признать психологическое воздействие не столько на неприятельские войска, сколько на гражданское население страны-противника; деморализовать его и тем самым лишить армию надежного тыла — вот заветная мечта всякого военного пропагандиста. Сталин знал, что делал, в первые же дни войны распорядившись отобрать у населения радиоприемники. Стоит только представить себе, какая информационная катастрофа постигла бы Кремль в первые месяцы войны, будь в то время спутниковое телевидение!
Ширер пишет, какими драконовскими методами нацистские власти пресекали прослушивание немецким населением радиопередач ВВС и какое внимание они уделяли радиовещанию на страны Европы. Однажды диктор югославской службы берлинского радио начал передачу такой преамбулой: «Дамы и господа, то, что вы приготовились услышать сегодня из Берлина, это вздор, сплошная ложь, и если вы не лишены разума, поверните ручку настройки». Передача вскоре была прервана, дерзкого диктора увели эсэсовцы.
А вот другая история на ту же тему: «На днях мать одного немецкого летчика получила от люфтваффе извещение, что ее сын пропал без вести и его следует считать погибшим. Пару дней спустя ВВС, ежедневно передающая из Лондона списки немецких военнопленных, сообщила, что ее сын в плену. На следующий день она получила восемь писем от друзей и знакомых, которые слышали, что ее сын жив и находится в плену. После этого история приобретает дурной поворот. Мать заявила на всех восьмерых в полицию, сообщив, что они слушают английское радио, и их арестовали».
Когда Ширер попытался рассказать об этом случае своим слушателям, цензор не позволил — «на том основании, что американские слушатели не оценят героизм этой женщины».
Уильям Ширер уехал из нацистской Германии в декабре 1940-го. За несколько дней до отъезда он сел и подвел подробный итог своей работе. Среди прочего в этой записи есть и рассуждение об особенностях национального характера немцев, которые сделали их легкой добычей нацистов. «Немцам как народу, — писал Ширер, — не хватает уравновешенности… Их постоянно разрывают внутренние противоречия, делающие их неуверенными, неудовлетворенными, разочарованными и заставляющие их метаться от одной крайности к другой. Веймарская республика оказалась такой законченной либеральной демократией, что немцы не справились. А теперь они кинулись в другую крайность — к тирании, поскольку демократия и либерализм заставляли их жить своим умом, думать и принимать решения как свободные люди, а в хаосе двадцатого столетия это оказалось им не под силу».
Ширер сумел вывезти из Германии свои записные книжки. Он несколько раз порывался сжечь их: «Написанного в них достаточно, чтобы повесить меня». Соблазн был особенно велик после получения немецкой выездной визы. Но в конце концов он решил, что это малодушие, и придумал способ. «Это было рискованно, но жизнь в Третьем Рейхе была сама по себе рискованным занятием. Стоило попробовать».
Он уложил бумаги в два больших металлических чемодана, а сверху набросал текстов своих передач, каждая страница которых была завизирована военной цензурой. Самый верхний слой составили штабные карты вермахта, — Ширер раздобыл их через знакомых офицеров. После этого он позвонил в штаб-квартиру гестапо на Александерплатц и сказал, что хочет пройти досмотр багажа, потому что боится, что в аэропорту у него не будет времени. Уловка сработала. Расчет Ширера строился на том, что люди, досматривающие багаж, «всегда чувствуют облегчение, если находят что-либо недозволенное». У него отобрали карты, а официальные печати на сценариях программ гестаповцев совершенно успокоили: «Ничто не впечатляет немецких полицейских сильнее, чем печати, особенно военные». Чемоданы были закрыты и опечатаны и в таком виде благополучно достигли Лиссабона, откуда Ширер отправился в США.
Уже в 1941 году он издал свои записи под заголовком «Берлинский дневник». Книга эта немало способствовала вступлению США в войну с Германией. В Америке, как ранее в Англии и Франции, идея участия в европейской войне не пользовалась поддержкой ни широких масс, ни правящего класса. Германофильские или даже пронацистские взгляды в тогдашнем американском обществе не могли считаться ни предосудительными, ни экстравагантными, ни маргинальными, ни тем более предательскими. Американский бизнес вложил огромные средства в восстановление немецкой экономики после Первой мировой войны и не желал потерять свои инвестиции. Настроения «партии мира» были господствующими. Когда в июле 1939 года, меньше чем за два месяца до начала войны, Ширер приехал в Вашингтон, он почувствовал себя белой вороной.
«Жена говорит, — записывал он в дневнике, — что с моей пессимистической точкой зрения я становлюсь самой непопулярной личностью. Беда в том, что здесь каждый знает все ответы. Они знают, что войны там не будет. Хотелось бы мне, чтобы я это знал». Этот беззаботный настрой Ширеру и удалось переломить сначала своими репортажами из Берлина и с полей европейских сражений, а затем своей книгой.
После победы он приехал в Нюрнберг освещать процесс главарей Рейха. А в 1947 году поссорился с Эдом Марроу и ушел с CBS. Причина разлада заключалась в том, что спонсор программы Ширера, производитель крема для бритья, отказал ему в поддержке, а другого рекламодателя компания ему не нашла. Сам Ширер был убежден, что его выжили с CBS за критику внешней политики США. В 1964 году Марроу, уже на пороге смерти (он был заядлый курильщик и умер от рака легких), решил помириться с Ширером и пригласил его к себе на ферму. Как писала впоследствии дочь Ширера Инга, ее отец держался во время встречи с отменной любезностью, но упрямо уклонялся от разговора о былых разногласиях.
Уильям Ширер скончался в 1993 году, не дожив двух месяцев до 90-летия. Он развелся со своей первой женой и вторым браком был женат на женщине с русским именем Ирина Луговская. Я успел списаться с ним в конце 80-х, когда корпел над ненаписанными страницами Нюрнбергского процесса. Речь шла об изнанке международного трибунала: о том, как представители держав-победителей договаривались не затрагивать в открытом судебном заседании так называемые «нежелательные вопросы», в числе которых были и Мюнхен, и пакт Риббентропа — Молотова. Но защита обвиняемых эти вопросы, напротив, усиленно муссировала. Я читал архивные документы и разыскивал свидетелей, которых тогда еще немало оставалось в живых. Ширеру я задал в письме очень конкретные вопросы. Он ответил по пунктам, тоже очень конкретно, сухо, точно и исчерпывающе, без эмоций и лишних красот слога. В этом письме чувствовалось профессиональное достоинство и уважение к коллеге, хотя я был молод и никому не известен, а он в почтенном возрасте, знаменит и увенчан всеми возможными лаврами.
