22
Прибыло два вагона тюленьего жира.
23
За заставы Москвы ежедневно тянутся вереницами ломовые, везущие гробы. Все это покойники, которых родственники везут хоронить в деревню, так как на городских кладбищах, за отсутствием достаточного числа могильщиков, нельзя дождаться очереди.
24
Поставленный несколько дней тому назад в Александровском саду памятник Робеспьеру разрушен «неизвестными преступниками».
25
Сергей – в собственном салон-вагоне из бывшего царского поезда – уехал «воевать».
26
Сегодня утром Ольга вспомнила, что Сергей уехал «в обыкновенных нитяных носках».
Я разделил ее беспокойство:
– Если бы у наполеоновских солдат были теплые портянки, мы с вами, Ольга, немножко хуже знали бы географию. Корсиканцу следовало наперед почитать ростопчинские афиши. Градоправитель не зря болтал, что «карлекам да щеголкам… у ворот замерзать, на дворе аколевать, в сенях зазебать, в избе задыхатся, на печи обжигатся».
Ольга сказала:
– Едемте на Сухаревку. Я не желаю, чтобы великая русская революция угодила на остров Святой Елены.
– Я тоже.
– Тогда одевайтесь.
Я подошел к окну. Мороз разрисовал его причудливейшим серебряным орнаментом: Египет, Рим, Византия и Персия. Великолепное и расточительное смешение стилей, манер, темпераментов и воображений. Нет никакого сомнения, что самое великое на земле искусство будет построено по принципу коктейля. Ужасно, что повара догадливее художников.
Я дышу на стекло. Ледяной серебряный ковер плачет крупными слезами.
– Что вас там интересует, Владимир?
– Градусы.
Синенькая спиртовая ниточка в термометре короче вечности, которую мы обещали в восемнадцать лет своим возлюбленным.
Я хватаюсь за голову:
– Двадцать семь градусов ниже нуля!
Ольга зло узит глаза:
– Наденьте вторую фуфайку и теплые подштанники.
– Но у меня нет теплых подштанников.
– Я вам с удовольствием дам свои.
Она идет к шкафу и вынимает бледно-сиреневые рейтузы из ангорской шерсти.
Я нерешительно мну их в руках:
– Но ведь эти «бриджи» носят под юбкой!
– А вы их наденете под штаны.
С придушенной хрипотцой читаю марку:
– «Loow Wear»…
– Да, «Loow Wear».
– Лондонские, значит…
Ольга не отвечает. Я мертвеющими пальцами разглаживаю фиолетовые бантики.
– С ленточками…
Она поворачивает лицо:
– С ленточками.
Брови повелительно срастаются:
– Ну?
Я еще пытаюсь отдалить свой позор. Выражаю опасения:
– Маловаты…
В горле першит:
– Да и крой не очень чтобы подходящий… Треснут еще, пожалуй.
И расправляю их в шагу.
Она теряет терпение:
– Не беспокойтесь, не треснут.
– А вдруг… по шву…
Она потеряла терпение:
– Снимайте сейчас же штаны!
По высоте тона я понял, что дальнейшее сопротивление невозможно.
Да и необходимо ли оно?
Что такое, в сущности, бледно-сиреневые рейтузы с фиолетовыми бантиками перед любовью, которая «двигает мирами»?
Жалкое испытание.
Я слишком хорошо знаю, что замухрявенькую избенку и ту самой «обыденкою» можно построить многими способами – и в обло, и в лапу, и в присек, и в крюк, и в охрянку, и скобой, и сковородником.
А любовь?..
– Ольга!
– Что?
– Я снимаю штаны.
– Очень рада за вас.
Со спокойным сердцем я раскладываю на кровати мягкие бледно-сиреневые ноги, отсеченные ниже колен, сажусь в кресло и почти весело начинаю высвобождать черные шейки брючных пуговиц из ременных петелек подтяжек.
В конце концов, на юру Сухаревки при двадцати восьми градусах мороза в теплых панталонах из ангорской шерсти с большим спокойствием можно отыскивать для своего счастливого соперника пуховые носки.
27
Мы подъехали к башне, которая, как чудовищный магнит, притягивает к себе разбитые сердца, пустые желудки, жадные руки и нечистую совесть.
Я крепко держу Ольгу под руку. Ноги скользят. Мороз превратил горячие ручейки зловоний, берущих свое начало под башенными воротами, в золотой лед. А человеческие отбросы в камни. Об них ломают зубы вихрастые дворняги с умными глазами; бездомные «були» с чистокровными мордами, которые можно принять за очень старые монастырские шкатулки; голодные борзые с породистыми стрекозьими ногами и бродячие доги, полосатые, как тигры.
На сковородках шипят кровавые кружочки колбасы, сделанные из мяса, полного загадочности; в мутных ведрах плавают моченые яблоки, сморщившиеся от собственной брезгливости; рыжие селедки истекают ржавчиной, разъедая вспухшие руки торговок.
Мы продираемся сквозь толпу, орущую, гнусавящую, предлагающую, клянчащую.
Я говорю:
– Это кладбище. И по всей вероятности, самое страшное в мире. Я никогда не видел, чтобы мертвецы занимались торговлей. Таким веселым делом.
Ольга со мной не согласна. Она уверяет, что совершается нечто более ужасное.
– Что же?
– Прекраснейшая из рожениц производит на свет чудовище.
Я прошу объяснений.
– Неужели же вы не видите?
– Чего?
– Что революция рождает новую буржуазию. Она показывает на плоскоплечего парня с глазками маленькими, жадными, выпяченными, красными и широко расставленными. Это не глаза, а соски на мужской груди. Парень торгует английским шевиотом, парфюмерией «Коти», шелковыми чулками и сливочным маслом.
Мы продираемся вперед.
Неожиданно я опускаю руку в карман и натыкаюсь в нем на другую руку. Она судорожно пытается вырваться из моих тисков. Но я держу крепко. Тогда рука начинает сладострастно гладить мое бедро. Я боюсь обернуться. Я боюсь взглянуть в лицо с боттичеллиевскими бровями и ртом Джиоконды. Женщина, у которой так узка кисть и так нежны пальцы, не может быть скуластой и широконоздрой. Я выпускаю руку воровки и, не оглядываясь, иду дальше.
Старушка в чиновничьей фуражке предлагает колечко с изумрудиком, похожим на выдранный глаз черного кота. Старый генерал с запотевшим моноклем в глазу и в продранных варежках продает бутылку мадеры 1823 года. Лицо у генерала глупое и мертвое, как живот без пупка. Еврей с отвислыми щеками торгует белым фрачным жилетом и флейтой. У флейты такой грустный вид, будто она играла всю жизнь только похоронные марши.
