Но… трижды ослаб, гибкий, как прут, мой стебель вялый:
Нож страшен мне был, в робкой руке служил он плохо.
Так мне не пришлось осуществить желанной казни.
Трус сей, трепеща, стал холодней зимы суровой,
Сам сморщился весь и убежал чуть ли не в чрево,
Ну, просто никак не поднимал главы опальной:
Так был посрамлен выжигой я, удравшим в страхе,
Ввел ругань я в бой, бьющую в цель больней оружья
[917]
.
Пожалев свой «угрюмый и бессильный» половой член и не доведя дело до кастрации, Петроний спросил его: «Неужели я заслужил, чтобы ты меня, вознесенного на небо, низринул в преисподнюю? Неужели я заслужил, чтобы ты, отняв у меня цветущие весеннею свежестью годы, навязал мне бессилие глубокой старости?» Однако виновник не поднялся от его слов, но
Он на меня не глядел и уставился в землю, потупясь,
И оставался, пока говорил я, совсем недвижимым.
Стеблю склоненного мака иль иве плакучей подобен
[918]
.
Великий Овидий также сталкивался с этой проблемой. В стихотворении об импотенции, иронически помещенном в серии под названием «Любовные элегии», он так описывал свое унижение:
Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна?
Или всегда не влекла пылких желаний моих?
Тщетно, однако, ее я держал, ослабевший, в объятьях,
Вялого ложа любви грузом постыдным я был.
Хоть и желал я ее и она отвечала желаньям,
Не было силы во мне, воля дремала моя.
Шею, однако, мою она обнимала руками
Кости слоновой белей или фригийских снегов;
Нежно дразнила меня сладострастным огнем поцелуев,
Ласково стройным бедром льнула к бедру моему.
Сколько мне ласковых слов говорила, звала «господином», –
Все повторяла она, чем возбуждается страсть.
Я же, как будто меня леденящей натерли цикутой,
Был полужив, полумертв, мышцы утратили мощь.
Вот и лежал я, как пень, как статуя, груз бесполезный, –
Было бы трудно решить, тело ли я или тень?
…
Но не мужчиной я был, не молодым в эту ночь…
Встала с постели она, как жрица, идущая к храму
Весты, иль словно сестра, с братом расставшись родным…
…
Ведьма ли имя мое начертала на воске багряном
И проколола меня в самую печень иглой?
…
Принятым быть у нее я мечтал – и она принимала;
И целовать? – целовал; с нею быть рядом? – бывал.
Даже и случай помог… Но к чему мне держава без власти?
Я, как заядлый скупец, распорядился добром.
Так, окруженный водой, от жажды Тантал томится
И никогда не сорвет рядом висящих плодов…
Так покидает лишь тот постель красавицы юной,
Кто отправляется в храм перед богами предстать…
Мне не дарила ль она поцелуев горячих и нежных?
Тщетно!.. По-всячески страсть не возбуждала ль мою?
А ведь и царственный дуб, и твердый алмаз, и бездушный
Камень могла бы она ласкою тронуть своей.
Тронуть тем боле могла б человека живого, мужчину…
Я же – я не был живым, не был мужчиною с ней
[919]
.
Альбий Тибулл в стихотворении «К Приапу» также говорит о вялости своего полового члена, но не столько умаляя собственное достоинство, сколько изрыгая проклятья в адрес его «окаянного отца», которого винит в своем несчастье. Он клянется, что во искупление Приап никогда вновь не узнает радостей общения в постели с достигшими половой зрелости молоденькими мальчиками и занятия с ними любовью, когда они соблазнительно вертят своими податливыми ягодицами. Не ощутит он восторга и от ласк руки лежащей рядом девушки или легкого прикосновения ее обольстительного бедра к его телу. Вместо этого Приапа ждет старая карга с двумя торчащими изо рта зубами. Ноги и руки у нее отталкивающе кривые и тощие, кожа морщинистая и провис-лая, седые патлы свалялись и будто покрылись паутиной
[920]
.
Выставление себя на посмешище в стихотворениях латинских поэтов дает представление о реальном воздействии импотенции как на мужчин, так и на женщин. Римляне, которые не могли скрыть неспособность достичь эрекции, сетовали на судьбу, стремились получить медицинский совет, а если это не помогало, от безысходности прибегали к помощи шарлатанов и знахарей. Некоторые смирялись и соблюдали позорный целибат. Тем не менее в поэзии мы видим сочетание умной, самокритичной сатиры с разочарованием и нетерпением людей, еще не дошедших до состояния полного отчаяния.
Проверка на импотенцию в дореволюционной Франции
[921]
Если бы Джон Раскин жил в дореволюционной Франции, а не в викторианской Англии, при прошении о разводе его жены Эффи, чья девственность была установлена и заверена медицинской справкой, ему пришлось бы доказывать свою мужественность непростым способом. Иначе говоря, он должен был бы продемонстрировать назначенным судом свидетелям, что он действительно способен испытывать эрекцию.
Почти с самого начала своего существования Католическая церковь осуждала супружеские половые отношения по любому поводу, кроме продолжения рода. Она запрещала евнухам вступать в брак, потому что они не могли размножаться. Также она давала развод мужьям и женам, сумевшим доказать сексуальную несостоятельность их брака, причем лучшим свидетельством этого факта служили заверенная медицинской справкой девственность или импотенция. (Женщины-импотенты, о которых писали бы, что «вход у них настолько узкий, что не может быть достаточно большим для осуществления полового акта с мужчинами», в каноническом праве почти не упоминаются.) Вплоть до середины XVI в. в католической Франции «братское сожительство» было причиной для развода лишь как крайнее средство. Потом внезапно отношение служителей Церкви к браку стало более серьезным и требовательным, и наступила золотая пора процессов, связанных с импотенцией.
Процессы, нередко напоминавшие фарсы Джонатана Свифта, проводились священнослужителями, одержимыми убеждением в том, что, женившись, импотент «выступил против авторитета Церкви». Такой брак они порицали как «смертный грех», «кощунство», «надругательство над таинством и осквернение его святости»
[922]
. Как будто ему недоставало своих проблем, мужчина-импотент считался чрезвычайно похотливым и предающимися тайным порокам, запрещенным христианством. Такие мужчины будто бы принимали странные сексуальные позы, осквернявшие брачное ложе. Более того, они были настолько развратны, что не было такого средства, которое могло бы остудить их пылавшую страсть, воспламененную половым актом.
