О, если бы не лишиться мне приготовленных для меня зверей! Молюсь, чтобы они с жадностию бросились на меня. Я заманю их, чтоб они тотчас же пожрали меня, а не так, как они некоторых побоялись и не тронули. Если же добровольно не захотят, – я их принужу
[100]
.
Некоторые христиане, обезумевшие от приговоров, вынесенных их сподвижникам, избиений и смертей, «добровольно» выражали желание последовать за ними. «Хочу умереть, ибо я христианин» – так, по преданию, воскликнул человек по имени Евплус, когда чиновники на Сицилии вырвали у него признание
[101]
. Но безропотно властям покорялись далеко не все. Например, когда шестеро солдат попытались принудить мученика Пиония поклоняться языческому жертвоприношению, он стал бить их коленями по ребрам, по ногам и рукам.
Мученичество представляло собой замечательную катапульту, посылавшую прямо в рай. Оно давало искупление всех грехов и возвышало любого до положения ангела. Обреченные на смерть христиане, томившиеся в застенках в ожидании лютой казни, мечтали о блаженном вознаграждении. Некоторые чуть ли не стремились к мукам, которые им предстояло перенести. «Когда нас рвут на куски всеми орудиями жестокости, – писал епископ Киприан о группе заточенных в темницу христиан, – <мы стремимся> не содрогаться от вида собственной растекающейся крови… мы чувствуем, как говорил Господь наш, что нас поджигают “факелами”, разжигающими в нас веру»
[102]
. Однако другие заключенные стремились провести последние свои часы, пустившись во все тяжкие, грешили как только могли, поскольку вскоре все грехи должны им были быть отпущены; они руководствовались лозунгом: «Ешь, пей и блуди, поскольку завтра ты умрешь». Сначала они исповедовались, а потом ударялись в загул и участвовали в оргиях с посещавшими их женщинами-христианками.
Тем не менее подавляющее большинство христиан переходили в язычество, подкупали чиновников и выкупали узников, покупали или подделывали документы, свидетельствовавшие о том, что они были язычниками, или попросту сбегали. Ведь, как сказано в Евангелии от Матфея, сам Христос побуждал скрываться тех, кто подвергался преследованиям. Этому совету следовали многие епископы, оставляя напуганную паству, «переходившую» в язычество или распадавшуюся на небольшие группы, члены которых думали лишь о том, как спастись. Но вскоре – в 313 г., все завершилось. Император Константин издал Миланский эдикт
[103]
, по которому христианам было даровано право исповедовать их религию, им возвращалась конфискованная у них собственность. Так было покончено с преследованиями христиан.
Тем не менее если не в действительности, то в христианской традиции мученичеству продолжало отводиться большое внимание. Легендарная стойкость под пытками и сила духа утешали и ободряли многих христиан, опасавшихся преследований даже тогда, когда все было спокойно. Из обугленных останков мужчин, женщин и детей, принесенных в жертву разъяренными, нетерпимыми язычниками, которые не могли заставить их отречься или отвернуться от единственного истинного Господа, возникали образы героев и героинь.
Именно они создавали ту историческую традицию, которая лежала в основе деятельности святых отцов. Независимо от внутренних проблем церковного развития, они творили не всегда дозволенную, порой дерзкую, часто конфликтную, заманивавшую неофитов, теологически высокомерную и исключительно быстро достигшую успеха религию. В этом их поддерживала сила веры.
Второе пришествие
[104]
Все святые отцы сосредоточенно изучали Священное Писание, непрестанно молились о том, чтобы Господь ниспослал им озарение, и поддерживали связи с другими религиозными мыслителями. Вместе с тем каждый из них полагался на собственный опыт. Нередко он включал мучительную борьбу с сексуальным искушением, которая вела к тому, что эти мужчины, почти все из которых не были женаты, становились женоненавистниками, не доверявшими женщинам и боявшимися их. Так, Иероним, например, вспоминал:
<В пустыне>… где у меня не было других спутников, кроме скорпионов и диких зверей, мне часто казалось, что меня окружают девушки. Лицо мое было бледным, тело холодело от поста; а разум мой горел желанием, предо мной полыхало пламя вожделения, но плоть моя была как у трупа
[105]
.
Пытаясь создать сложную систему верований, опирающихся на Священное Писание, Иероним и другие святые отцы трактовали образы и истории Евы и Марии как уроки сексуальности и связанные с нею вопросы человеческой природы. Это отнюдь не способствовало росту расположения теологии к женщинам.
Святые отцы признавали разделение на плотское, или сексуальное, и духовное, но вместе с тем понимали, что люди могут содержать свои тела либо в святости, либо в грязи, как храмы, посвященные Господу, или как вертепы, обители греховной похоти. Напрямую также указывая на Адама и Еву, теологи делали вывод о том, что до грехопадения они были невинны и девственны, их (а потому и всего человечества) первородным грехом стал брак и сексуальность, которую он пробудил. Иероним так сформулировал это в присущей ему прямой и резкой манере: «Нет большего несчастья, связанного с <супружеской> неволей, чем стать жертвой вожделения другого человека»
[106]
. Тертуллиан, который так ненавидел супружество, особенно собственное, что позже присоединился к секте монтанистов, крайне отрицательно воспринимавших сексуальные отношения, в этой связи заявил: «Различие между браком и блудом определяется законами через противозаконные уловки, а не по природе вещей»
[107]
.
Мир, каким его видели святые отцы, разделен на добро и зло, дух и плоть, и независимо от того, были даны брачные обеты или нет, сексуальные отношения они относили к сфере зла. «Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела, – проповедовал апостол Павел. – Но, во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа… Впрочем это сказано мною как позволение, а не как повеление. Ибо желаю, чтобы все люди были как и я…» – добавил он великодушно
[108]
. Адам и Ева создали плотскую связь супружества, а до грехопадения их отношения были духовны и невинны – ведь ангелы
[109]
не имеют пола, – и праведные христиане, стремящиеся попасть в рай, «не должны предаваться сексуальным утехам», как говорил Иероним
[110]
.
