Наряду с этим уход в монастырь представлял собой законный способ избежать проблем и конфликтов семейной жизни и сменить их на пылкие, задушевные отношения с другими монахинями. Но лучшим из того, что мог предложить монастырь монахине, было непросто определимое, но очень ценное состояние – одиночество – в форме отдельной комнатки или кельи. В этих малюсеньких кельях было все, в чем нуждались монахини: небольшой стол со стулом, распятие и кровать. Все это находилось лишь в ее распоряжении, и на протяжении долгих часов она могла молиться, медитировать, размышлять, читать или писать, сколько было угодно душе. Таким образом, благочестивая женщина, повенчанная с Христом и давшая обет непорочности, вполне могла рассчитывать на то, что жизнь в монастыре выведет ее на пути, в мирской жизни перекрытые для нее на каждом повороте. Однако такой взгляд на монастырскую жизнь представляет ее в несколько идеализированном свете. Дело было в том, что в действительности большинство обитательниц женских монастырей отнюдь не стремились к духовному совершенству, попадая туда совсем по другим причинам. Они рассматривали свое монашеское состояние как возможность сделать карьеру, которая в других обстоятельствах была бы для них более чем проблематичной. Их родители или опекуны давали монастырям требуемые суммы денег, и монахини получали возможность проводить остаток жизни в праздности. «Большинство людей не ощущает эмоционального подъема от… евангельских убеждений», – жаловалась одна монахиня
[342]
. В этом замкнутом мире, далеком от благочестия, торили свой путь послушницы, искренне преданные принципу целомудрия. Поэтому нет ничего удивительного в том, что для каждой монахини монастырь представлялся совсем не тем, чем он был для других: «карьерой, призванием, тюрьмой, убежищем; для разных обитательниц средневекового женского монастыря он воплощал в себе все эти качества»
[343]
.
Из всех монастырских жительниц обычно выделялась небольшая часть монахинь, чьим призванием была служба Господу, и именно они нередко выдвигались на руководящие посты, что позволяло им определять моральную атмосферу их обители. Иногда к этому с пониманием относились их родители, с чувством долга и не без энтузиазма помогавшие дочерям делать карьеру, предоставляя им необходимое содержание. Однако многие женщины приходили в монастыри, только выдержав ожесточенные битвы с семьей.
Чечилия Гонзага была одной из тех, кто с самого детства мечтал о «маленькой келье», хотя маркграф – ее отец, обручил дочь с герцогским сыном. Чечилия храбро противилась всем отцовским угрозам и переносила избиения до тех пор, пока бракосочетание не было отменено, но в гневе своем отец запретил ей уходить в монастырь. По наущению папского чиновника Чечилия спрашивала отца: «Почему меня здесь держат против моей воли? Почему для меня жалеют малюсенькую келью и колченогий стол в семье Христа?» Маркграф оставался равнодушен к ее сетованиям, но в завещании предоставил ей право уйти в монастырь. Когда он умер, Чечилия ушла во францисканский монастырь Санта-Кроче вместе с матерью Паолой, ставшей его благотворительницей
[344]
.
Большую часть благочестивых монахинь составляли вдовы. Многие из них относились к монастырю как к спокойному дому престарелых, другие мечтали о нем, пока жили в браке, навязанном им родителями. Немецкая праведница Доротея из Монтау в шестнадцать лет вышла замуж за человека, способного стать образцом мужа, описанным в Hali Meidenhad. Она родила от него девятерых детей, потом он умер, и Доротея переселилась в замурованную келью при кафедральном соборе.
Если судить с духовных позиций, то Анджела из Фолиньо была одновременно самой веселой и самой скорбящей вдовой из всех. Ее мать, воспринимавшаяся ею как величайшая помеха в жизни, умерла. Вскоре после этого в мир иной отошли также ее муж и дети. Анджела ощутила «великое утешение» в их смерти, о которой она молилась, и по ее собственным словам, заставляющим стыть в жилах кровь, «я думала, что впредь, после того как Господь для меня это сделал, сердце мое навсегда соединится с Его сердцем, а сердце Господа навсегда пребудет в моем»
[345]
.
Для женщин глубокой и твердой веры путь к тому, чтобы дать обеты, необходимые для приема в монастырь, начинался с освободительного целибата. Апостольская бедность, смирение и покорность также получали должное воздаяние. Как поясняла англосаксонская аббатиса, спокойная обстановка и повседневная рутина монастыря скорее освобождали монахинь, соблюдавших взятые на себя обязательства, чем ограничивали их. Однако это вовсе не соответствовало тому, к чему стремились представленные мужчинами церковные власти, и потому медленно, но верно церковные эдикты усиливали контроль над небольшими мирами монахинь. Они покончили с двойными монастырями, где во главе женского монастырского сообщества стояла аббатиса. В 1215 г. они запретили создание новых женских орденов и узаконили дальнейшие ограничения монастырской жизни. Официальное церковное женоненавистничество требовало, чтобы целомудренные женщины, стремящиеся в Царствие Небесное, жили под властью мужчин, оторванные от мира. Это означало, что монахини, чье призвание состояло в служении другим, например в преподавании или исцелении, должны были приглашать учеников или страждущих в монастырь, а не сами появляться на улицах, где царил соблазн светской жизни.
Если взглянуть на монастырскую жизнь изнутри, очевидными станут ежедневные испытания, искушения и победы благочестивых монахинь. Более широкая, аналитическая перспектива ограничена работами нескольких наиболее прозорливых мыслителей и, конечно, многочисленных историков, опиравшихся на опыт предшествующих столетий. К счастью, эта мелочная, растворенная в воздухе повседневная жизнь была запечатлена для вечности в стихах и пьесах необычайно остроумной и талантливой испанской аббатисы Марселы де Сан-Феликс, незаконнорожденной дочери великого драматурга и писателя Лопе де Веги, чьи работы с конца XVI в. составляют непревзойденную гордость испанской литературы.
Выдающаяся писательница мать Марсела де Сан-Феликс
[346]
Марсела де Сан-Феликс была дочерью Лопе де Веги и прекрасной безграмотной актрисы Микаэлы де Лухан, жены актера. Микаэла куда-то пропала или скончалась, когда Марсела была еще совсем маленькой, и девочка воспитывалась в культурном, но морально развращенном мадридском доме отца. Поскольку Лопе де Вега, несмотря на жен и любовниц, был священником, он служил мессу в своей прекрасно украшенной личной часовне. Как и Лопе раскаивался в двойной жизни, которую вел, а потом вновь в нее погружался, Марсела тоже разрывалась между тягой к изысканной утонченности и праведной простотой религии. В конечном итоге победу одержала вера, и Марсела стала страстной сторонницей аскетизма.
