Так молодой человек стал евнухом. После этого пришедшую в ужас от содеянного монахиню бросили обратно в келью. Там она продолжала проклинать архиепископа Генри, который вскоре привиделся ей во сне. «Почему ты проклинаешь меня?» – спросил он. «Потому что ты силой отдал меня в этот мерзкий монастырь», – ответила она. «Исповедуйся в своих грехах и молись, – сказал он, – тогда я решу твою проблему». На следующую ночь два ангела помогли ей родить двух близнецов и забрали их с собой. Уэттонские монахини осмотрели заблудшую сестру и обвинили ее в убийстве ребенка. Однако ни на теле ее, ни в келье не было никаких следов родов. Еще удивительнее было то, что с нее спали кандалы. Монахини проконсультировались с духовным наставником, который усмотрел в этом деле божественное вмешательство. «То, что сделал Господь, обычным не назовешь, – писал он, – и в грехах, что Он разрешил, ты более не повинна». Монахиню простили и благословили, разлады и раздоры в монастыре улеглись.
Кастрация молодого человека была обычным наказанием за совращение монахини, если взглянуть на происшедшее с точки зрения царивших в то время нравов. Причем такая кара была более гуманна, чем в предшествовавшие столетия, когда за это вешали или рубили головы. Необычным здесь было то, что монахиню заставили участвовать в его увечье и в том, что она помогала засовывать отрезанные органы ему в рот.
С точки зрения сегодняшнего дня этот печальный случай является горьким осуждением насильственного заточения детей в монастыри, где они должны были посвятить жизнь религиозному служению. У монахини из Уэттона не было ни религиозного призвания, ни склонности к рассуждению о проблемах морали. Она просто полюбила самого красивого из мужчин, появлявшихся в ее ограниченном мире. Случилось неизбежное, ее поймали, приговорили и заточили в келье. Размышляя над ситуацией, в которой она оказалась, монахиня каждый день проклинала епископа, передавшего ее злопамятным монахиням. Продолжение этой истории окутано легендами – в эпоху Средневековья так решались многие вопросы, причинявшие беспокойство.
Суть произошедшего заключалась в проклятье монахини. Ее отдали в монастырь, когда она была маленьким ребенком, потом заставили дать обеты, значения которых она не понимала. Когда монахиня последовала зову сердца и чресл, вступив в недозволенную любовную связь, жестокостью довели девушку до предательства и страшно изуродовали ее любовника за пренебрежение целомудрием, которое она и в грош не ставила.
Насилие, проявленное остальными монахинями, стало проявлением садизма, больше похожего на коллективную одержимость или folie а deux
[374]
, чем на приверженность целибату. Преследуемой монахине это никогда не нравилось. Она была просто женщиной, вынужденной жить в условиях, совершенно ее не привлекавших. Когда она проклинала архиепископа Генри за то, что тот заточил ее в монастырь, вынудив нести тяжкий крест безбрачия, возложенный и на остальных монахинь, она, наверное, еще чувствовала на пальцах кровь гениталий любовника.
Светский целибат и братская любовь к ближнему
[375]
О лежащих в основе христианской теологии навязчивых идеях, связанных с сексом, порой просто старались не думать, преклоняясь перед девственностью, иногда самым священным обетом провозглашали целибат, однако даже такое отношение не позволяло полностью игнорировать состоявших в браке людей. В период раннего христианства отцы Церкви нередко мучились от осознания того факта, что даже самые добродетельные из состоявших в браке христиан достаточно часто прелюбодействовали. Для искоренения этого зла предлагалось несколько решений. Было изменено однозначное, но расплывчатое отношение к девственности: через семь лет раскаяния и соблюдения целибата мать (по определению существо сексуальное) вновь могла стать девственницей. Старцы или духовные наставники теперь стали задавать серьезным молодым людям вопрос, который раньше было принято задавать только девушкам: ты девственник?
Постепенно Церковь все настойчивее требовала соблюдать временное воздержание в периоды определенных событий: Великого поста, по воскресеньям, по возможности в субботу вечером или в любой вечер накануне мессы или причастия, а также во время месячных у жены. Даже непродолжительный целибат очищает душу и усиливает связь между соблюдающим безбрачие человеком и Господом. Кроме того, было распространено мнение о том, что воздержание в период менструации и церковных праздников исключало возможность зачатия прокаженных, эпилептиков и других «испорченных» отпрысков.
Отцы Церкви пытались наложить запрет даже на брачную ночь, когда без соития, казалось бы, нельзя обойтись. Целомудрие целибата обязательно должно было распространяться на первую брачную ночь, а по возможности и на следующие три-четыре. В период Средневековья во многих епархиях у нетерпеливых женихов требовали платить церковным властям взнос за право на отмену такого ограничения. (Возможно, именно отсюда возник миф о jus primae noctis
[376]
, а позже о droit de seigneur
[377]
, который берет начало от разделявшегося Церковью – а позже феодальными властителями – положения о новой уловке, призванной выколачивать из людей деньги.)
Через некоторое время требования о соблюдении целибата были расширены. Мужья и жены должны были ежегодно воздерживаться от половой жизни три раза по сорок дней, что составляло около трети всего времени года. Христиане все чаще соблюдали эти ограничения. В результате уровень рождаемости существенно снизился, а концентрация собственности в одних руках увеличилась. Церковь оказалась в числе тех, кто получал от этого выгоду, и потому в церковных кругах развитие событий в этом направлении воспринималось положительно. Где-то в административных недрах церковного организма некие финансовые кудесники пришли к заключению, что мирской целибат отождествляется с церковным богатством, и к этой формуле относились с большим благоговением.
Следующим логическим этапом было продолжение состояния целибата до бесконечности – такой шаг получил известность под названием «духовного брака». Этот процесс стимулировался христианским аскетизмом, сопровождавшимся все более злобными нападками на женщин, изображавшихся искусительницами и соблазнительницами, дочерями Евы, по природе своей развратными и порочными. Другие пары, жившие без вступления в брак, отвергали эрос
[378]
и целомудренно жили, испытывая любовь, которую древние греки называли агапэ
[379]
– чистую и непорочную, опосредованную любовью к Господу. Как ни странно, одержимые похотью священнослужители подвергали такие союза нападкам: не может быть, заявляли они, чтобы мужчина и женщина, живущие под одной крышей и спящие в одной постели, не занимались блудом.
