Вероисповедание – существенный пункт резюме, и гиды разных убеждений заочно спорят, когда в Иерусалиме, городе многих ликов единого Бога, приходится указывать на предмет чужого культа. «У них много мистики», – снисходительно поясняют слушателям возле золотого семисвечника разрушенного иудейского Храма; «Католики такие универсальные!» – с осуждением прохаживаются по мозаике в виде знаков зодиака, выложенных на полу христианской церкви. Но и близкое сердцу учение не щадят, когда берутся излагать непосвященным. «Почему Иисус сообщил о Воскресении прежде всего Марии? Конечно, потому, что женщина быстрее новости разнесет!» – решила феминистскую загадку Дэна Брауна почтенная дама с фиолетовым зонтиком. «Он трапезничает с ними, после чего исчезает в неизвестном направлении», – высказался дядька о Вознесении Христа, превратив Евангелие в триллер с непрописанным финалом.
Я уже внутренне готовилась к ум помрачающему слиянию веры и магии, когда дама с зонтиком начала размахивать вдоль тела медово-восковым слепком из 33 свечей: «Дома очищать тело свечой лучше у зеркала… (вздрагиваю), потому что можно волосы подпалить!» Я перевожу дух, но откровение все равно меня настигает: «А чтобы почистить квартиру, надо оставить пачку соли под луной на сутки и за эти сутки выдраить дом!» – я поняла с сожалением, что главным магическим атрибутом окажется все-таки половая тряпка.
«Коэффициент полезной эффективности тут – у любого камня!» – провозгласил артистичный вождь туристов, исповедовавший культ генетической памяти и предлагавший всем автобусом обратиться за ясной погодой к «вашим правильным прабабкам». «Израиль, – сказал он, – продает особый продукт – облегчение». Подзабывший русский за двадцать лет эмиграции, гид имел в виду, конечно, утешение, которое гости Святой земли ожидают сжать в горсти, как Мартышка из советского мультика – привет Удава. Туризм, в отличие от паломничества, не включает скрытый духовный труд визитера в смету путешествия. Соображение, что без убежденного сим-салябима воли и крэкспэксфэксного трепета сердца купленные в вифлеемском магазинчике чудодейственные предметы так и останутся сувенирно окрашенным прахом, как-то не приходит в любопытствующие головы. И потому руки глубже влагаются в прожаленное в форме креста осиное гнездо в храмовой колонне, и зады плотнее пододвигаются к камню, на котором выдержал сорокадневный пост Иисус, и недораспакованные в спешке цепочки и крестики елозят по следам мироточения. И чего я пялюсь и негодую на это, когда и сама подошла к Стене Плача с поручением от семьи – отправить окурочком свернутую записку Богу, и подошла дважды – мне показалось, что первая записка потребовала уточнений?..
Приходится признать, что главный вопрос туриста в Израиле: «А от чего они помогают?» – как спросила модная пожилая дама у православной послушницы в палестинском Иерихоне, едва та закончила историю сурового покаяния Марии Египетской и сказала, что мощи святой, кажется, есть в Москве. Я не удивилась, поняв, что задал вопрос тот же человек, который ранее, узнав от послушницы милую историю о рыбках, вдруг расплодившихся в запасах питьевой воды, уточнил: «А какие это рыбы? Вы их едите?»
Бывшая одноклассница, побывавшая в Израиле ранее, сказала, что ее там напрягла атмосфера нетерпимости: едешь в другой город на автобусе, а рассаживающиеся иудеи так и зыркают друг на друга, если видят иной по форме головной убор. Мне, напротив, в автобусах попались релаксирующие тетки со сканвордами, а в поезде – расположившаяся прямо на полу пышная девушка в тесной военной форме, увлеченно набиравшая эсэмэску. У чего коэффициент полезности для души выше – у этой европейской расслабленности или у сцепившей зубы устремленности, заставлявшей византийцев строить еще античный по форме храм Рождества в Вифлееме, а мусульман – сбивать его золотую мозаику, восстановить которую сегодня приглашают японцев? Пока культурологи спорят, сквозь худую крышу храма Рождества в самый праздник капает, наполняя подставленный тазик, январский дождь.
Живую веру рубят и секут – хранят и протирают остывшие алтари. Богатая культура святости Израиля беднее все же, чем одна молитва. Но видела я два места, где гости этой земли неподдельно плачут. У пещеры-дома Святого семейства в современном храме Назарета. И у пяти свечей детского мемориала Яд ва-Шема – комплекса памяти уничтоженным евреям, врезанного в иерусалимские холмы, – пяти свечей, размноженных волей архитектора в зеркальном зале. Семейный приют, согретый великим обретением и потерей Сына, и мириады обещанных, но убитых прежде назначенной смерти сыновей и дочерей – реликвии последней веры по уши нерелигиозного времени.
На что меняют слезинку Достоевского
Год прошел под знаком одного из наиболее экспортируемых русских писателей. С января поползли первые восторженные отклики на роман журналиста Антона Понизовского, взявшегося ответить на фундаментальные вопросы классика при помощи диктофона и штампов либеральной публицистики. Летом-осенью к полемике подключились молодые актеры с курса Дмитрия Брусникина, разыгравшие историю любви в атмосфере предреволюционного шебуршания «Бесов». Декабрь разразился скандалами вокруг пятичасового шоу Константина Богомолова по мотивам «Братьев Карамазовых», критическое осмысление которого вынужденно сводится к пересказу сценических находок: похожи ли декорации на солярий или на крематорий, зачем выставили унитазы, где копошатся черви и чем кого тычут в зад.
Самый рисковый дайвер русской литературы, Достоевский в этих опытах исполняет роль смотрителя пляжа, вышедшего сухим из предложенных жизнью противоречий.
Писателя, вскрывшего честолюбие жалких, палачество сострадательных, подобравшегося к духовным истокам неврозов и философской подоплеке убийств, завсегдатая внутреннего ада, первого космонавта литературы в бездне бессознательного, всё уверенней выставляют отечественным карманным оракулом – изрекателем трехсот благоразумных истин.
Достоевский в современном искусстве – это что-нибудь русское: душа, бунт и быт – в обстановке домашнего скандала. Очень местное, провинциальное явление. К тому же устарелое по форме – кому сегодня нужен роман идей, герои которого изъясняются монологами?
Это не полемика, а настоящее преодоление Достоевского. Развенчание культа классика, чья посмертная эволюция из пророка в моралисты и смешна, и закономерна.
Один из брендовых монологов в «Братьях Карамазовых» сталкивает «клейкие листочки» – и «логику», «нутро» – и «ум». Глобально говоря – «жизнь» и «смысл ее».
Нутряная радость жизни, оправдание жизни помимо ее понимания – «прежде логики», как это сказано у Достоевского, – сверхидея актуального времени. Век за веком перемогались во имя будущего: родовой чести, посмертного воздаяния, общества равенства и довольства – пока не осталось того, ради чего стоило бы пренебречь хоть моментом.
Жизнь против идеи – этот конфликт Достоевскому именно сейчас приписать соблазнительно. «Ужас диктата идеи над живой жизнью», – пишет, например, по мотивам «Бесов» критик Наталья Иванова. И профессор Дмитрий Бак в телепередаче «Игра в бисер» определяет «бесовство» как «опасное преувеличение», «абсолютизацию» идеи.
