И наконец читатели. Мужчины, может быть, и тратят на книжки больше денег, но женщины, вне сомнения, чаще ходят в магазины, проводят там больше времени и, уж во всяком случае, больше говорят меж собою о книжках, чаще ими обмениваются и т. п. – то есть создают то самое общественное мнение, которое писателю либо даст имя, либо вовсе нет.
Молоденькие в роли управительниц процесса, конечно, тоже хороши, так как могут влюбляться в автора или его книжку. Но стремительно выходящие из детородного возраста, понятно, предпочтительнее, ибо тут не позабытое умение влюбляться вступает в биохимическую связь с проснувшимся материнским инстинктом, и можно только завидовать удачнику, который как должное примет оказанную ему честь.
* * *
Чуть ближе к декабрю начинается сезон однотипных журналистских просьб: «Назовите лучшего писателя года… Попробуйте составить тройку самых запомнившихся вам романов… Если бы вы формировали писательскую сборную на манер футбольной, то кого бы поставили центрофорвадом, а кого голкипером?..»
Умом я понимаю потребность в ответах на такие вопросы. Людям, не так измученным чтением, как профессиональные критики и редакторы, наверное, и в самом деле нужно, чтобы кто-то навел их на самое-самое. И тем не менее я, сколько могу, от игр в рейтинги уворачиваюсь. Шучу обычно, что по роду своей деятельности лишен возможности выделять кого-то особо: назовешь, мол, одного, а девяносто девять других (и тоже достойных) авторов «Знамени» на тебя обидятся.
Но дело даже не в том, что редактор, говоря о писателях, должен, как и врач, держаться зарока: «Не навреди» (не себе, конечно, лично, а журналу). Дело в свойстве, органически присущем мне как читателю. Я никогда – ну, может быть, за исключением кратковременного, еще по-студенчески пылкого увлечения жизнью и творчеством Николая Гумилева – не был мономаном. И книги мне всегда нужны были разные, и для разного. Ведь понятно же, что в романтическую прогулку по тенистым аллеям лучше всего брать с собой Пастернака. А в минуты, когда тебе нехорошо, будешь бормотать сквозь зубы все-таки Ходасевича. Ну и так далее.
В литературе для меня – если стиля держаться ернического, а говорить серьезно – всякая блоха не плоха, и все они для чего-то посланы в сей божий мир. И как бы ни подавлял своим величием Лев Толстой, русская проза была бы иной и без Николая Успенского
[527]
, а Серебряный век не понять не только без Блока, но и без Александра Тинякова
[528]
.
Взгляд этот, если уж выбирать подходящий термин, можно, видимо, назвать экологическим.
Поэтому и сейчас мне не столь интересно обсуждать выбор, допустим, букеровского лауреата, часто случайный или ситуативный, сколь состав финальной шестерки, ибо он больше, чем одно, пусть самое безусловное имя, говорит и о квалифицированности высокого жюри, и о специфичности именно этого переживаемого нами литературного момента.
Всего лишь момента. А ведь есть еще и большое время, часто умаляющее героев этого самого момента, зато вынимающее из тени фигуры, что в нынешних ежегодных рейтингах почти не возникают.
Поэтому, если уж спрашивают, назову-ка и я всего одно имя.
Пока с нами Фазиль Искандер, он был и пребудет первым.
Вместе, правда, с Андреем Битовым. И Владимиром Маканиным. И, может быть, вместе с Людмилой Петрушевской.
* * *
Напечатав в «Знамени» главы из своего первого (и, увы, оставшегося единственным) романа «Ложится мгла на старые ступени», Александр Павлович Чудаков проснулся не то чтобы знаменитым, но писателем. И тут же стал обживаться не то чтобы в новой для себя роли, но в новом для себя пространстве.
Не ленясь и не чинясь, соглашался ходить на все, куда позовут, литературные сборища. Причем, тонкий аналитик «говорящих» деталей у Чехова, у Пушкина, он интересовался не столько общим устройством мира современной литературы, сколько подробностями. Спрашивал у меня, а потом, надо думать, еще и у других, уточняя, переспрашивал, who is who в этом мире. И почему XY состоит во вражде с YZ. И чем – чем конкретно – «Знамя» отличается от, допустим, «Нового мира». И можно ли выстроить алгоритм премиальной лотереи.
Никакого корыстного умысла – ну, желания завести, например, полезные связи – в этой любознательности, разумеется, и тенью не было. Желания накопить материал для следующего романа, что молодым авторам свойственно, – тем более. За ролью писателя, которую он неожиданно примерил, проглядывало естество, натура прирожденного исследователя, который десятилетиями пробовал проникнуть в тайное тайных творческой психологии художника, а теперь – почему бы и нет? – решил поставить эксперимент на самом себе. И сам к себе теперь прислушивался.
Мы выдвинули эту книгу на Букеровскую премию и очень, помнится, за него переживали. Тогда как Александр Павлович, это заметно было, относился ко всему происходящему на букеровском обеде скорее как включенный наблюдатель, а совсем не как фаворит премиальной гонки. И когда объявили, что премия года уходит к Людмиле Улицкой, а вовсе не к нему, особенно, мне кажется, не расстроился. Горестные сожаления Юрия Владимировича Давыдова, который в том сезоне был председателем жюри, но не сумел на первое место «пробить» роман Чудакова, Александр Павлович, разумеется, принял, но… Был как-то рассеян и, повторюсь, все время будто бы пытался сторонне зафиксировать свои ощущения: так вот что, оказывается, должен чувствовать писатель, к которому шла удача, но на полшага не дотянулась.
И кто знает, написал бы ли он еще что-либо, по литературному достоинству сопоставимое со своим первым романом. О планах, во всяком случае, иногда проговаривался, но… век его уже был измерен…
