— Сказал это… ох!
Ох. Худов дух, Ганос, это было ужасно неосторожно.
— И что же? — спросил он неохотно.
— И… Я не уверена, сударь. Но я полагаю, что могу дать вам совет, э-эм, впредь проявлять большую осмотрительность.
— М-да, я полагаю, вы правы. Вы достаточно пришли в себя, чтобы мы могли продолжить?
Дестриант кивнула, взявшись за поводья своего скакуна.
Не думай об этом Ганос Паран. Прими как предостережение — и ничего более. Ты ничего не сделал Анастеру — ты даже его не знаешь. Предостережение — и уж ты к нему прислушаешься!..
Глава двадцать вторая
Стекло есть песок, а песок — стекло!
А муравей пляшет вслепую
(так, как танцуют слепые)
по краю грани — по грани края.
Яркая ночью, тусклая днём —
паучиха не знает улыбки,
но она улыбнётся, хотя
муравей всё равно не увидит,
ведь слепой ничего не видит,
а вот уже и «не видел»…
Малезэн Злопамятный (род.?).
Страшные сказки для детей
— Увы, от бездумного страха она дёргается, — прозвучал над ним голос провидомина. — Мне кажется, в последнее время её беспокойство стало… чересчур сильным, Святейший.
Паннионский Провидец взвизгнул:
— По-твоему я сам не вижу? По-твоему, я слепой?
— Ты мудр и всеведущ, — пробормотал провидомин. — Я лишь высказал свои тревоги, Святейший. Он уже не может ходить, а изуродованные рёбра мешают дышать.
«Он»… изувеченные… скрученные рёбра, словно костяные пальцы, сжимают лёгкие всё сильнее. Провидомин. Это обо мне ты говоришь.
Но кто я?
Когда-то я чувствовал силу. Давным-давно.
Был волк.
Волк. Угодивший в ловушку — мою грудь. Эти кости, да, — он не может дышать. Дышать так больно.
Вой исчез. Затих. Волк не может больше звать… звать…
Кого?
Однажды я положил руку на её покрытое шерстью плечо. У самой шеи. Мы с ней ещё не пробудились тогда. Так близко, шли след в след, но ещё не пробудились… печальное неведение. Хоть она подарила мне свои смертные видения, свою единственную историю — такой, какой знала, а глубоко в её сердце спала…
…спала моя возлюбленная.
— Святейший, твоя Мать задушит его в объятиях, если вернуть пленника к ней…
— Ты смеешь мне приказывать? — шипящий голос Провидца дрожал от гнева.
— Нет, Святейший. Я только говорю очевидное.
— Ультентха! Дражайший септарх, подойди-ка сюда! Взгляни на человека у ног твоего провидомина. Что ты думаешь?
— Святейший, — раздался новый, более тихий, голос. — Довереннейший из моих слуг говорит правду. Кости этого человека столь повреждены, что…
— У меня есть глаза! — закричал Провидец.
— Святейший, — продолжил септарх. — Освободи пленника от этого кошмара.
— Нет! Не буду! Он мой! Он принадлежит Матери! Ей нужно кого-то обнимать — он нужен ей!
— Её любовь губительна, — подал голос провидомин.
— Вы оба смеете мне перечить? Мне позвать Крылатых? Чтобы они вас обоих отправили в небытие? А сами ссорились за ваши жалкие останки? Да?
— Если такова твоя воля, Святейший.
— Да, Ультентха! Именно! Моя воля!
Провидомин подал голос:
— Мне вернуть его Матроне, Святейший?
— Позже. Оставь его здесь. Его вид доставляет мне удовольствие. А теперь, Ультентха, докладывай.
— Укрепления готовы, Святейший. Когда враги пересекут равнину, они упрутся в городскую стену. И не станут посылать лазутчиков в лес на холмах справа, душой ручаюсь.
— Уже поручился, Ультентха. А что эти треклятые великие во́роны? Если хоть один из них увидел…
— Твои Крылатые отогнали их прочь, Святейший. Небо расчистили, и вражеская разведка осталась ни с чем. Мы позволим противнику разбить лагерь на равнине, затем выйдем из укрытий и ударим с фланга. В это же время атакуют боевые маги со стен, Крылатые с неба и септарх Инал от ворот. Святейший, победа будет за нами.
— Я хочу Каладана Бруда. Хочу, чтобы мне принесли его молот. Я хочу, чтобы малазанцев стёрли в порошок. Чтобы боги баргастов ползали у моих ног. Но больше всего я хочу «Серых мечей»! Ясно? Хочу этого человека, Итковиана, и вот тогда я дам Матери новую игрушку. Зарубите себе на носу: если хотите милосердия для Тока Младшего, приведите мне Итковиана. Живого.
— Как пожелаешь, Святейший, — отозвался септарх Ультентха.
Всё будет так, как он пожелает. Он — мой бог. Чего бы он ни пожелал. Всё, чего пожелает. Волк не может дышать. Волк умирает.
Он… мы умираем.
— И где враги сейчас, Ультентха?
— Два дня назад после переправы они и в самом деле разделились.
— Они разве не понимают, что все города на их пути мертвы?
— Великие во́роны должны были предупредить об этом, Святейший.
— Тогда зачем?
— Мы не уверены. Крылатые не осмелились подлететь поближе — их ещё не обнаружили, и, полагаю, лучше бы так было и впредь.
— Согласен. Что ж, возможно, они вообразили, что мы приготовили ловушки — засадные отряды или что-то в этом роде — и боятся внезапной атаки с тыла, если не проверят города.
— Благодаря их опасениям у нас больше времени, Святейший.
— Они — болваны, окрылённые победой в Капастане.
— Так точно, Святейший. И за неё они заплатят очень дорого.
Все платят. Никому нет спасения. Я думал, что я в безопасности. Волк был силой — сам по себе, пробуждающейся мощью. К нему я бежал.
Но волк выбрал неправильного человека, неправильное тело. Когда он явился лишить меня глаза — обжигающая серая вспышка, которую я принял за камень, — я был целым, молодым, здоровым.
А теперь я во власти Матроны. С огромных рук слазит старая кожа, воняет заброшенными змеиными ямами. Сжимаются объятия — и кости ломаются вновь и вновь. Так много боли, безбрежный океан страдания. Я чувствовал страх Матроны, о котором говорил Провидец. Вот что лишило меня рассудка. Вот что меня уничтожило.
И лучше бы мне не воскресать. Лучше бы память не возвращалась. Знание — нежеланный дар.
Проклятие осознания. Лежать на холодном полу, чувствовать, как медленно отходят приливные волны боли — я больше не чувствую ног. Я чую соль. Пыль и плесень. Тяжесть на левой руке. Вес моего же тела, от которого рука немеет.
