— Ничего, — ответил Остряк.
Тонкая чёрная бровь некроманта взлетела вверх:
— Ничего?
— Я пришёл спросить о Буке.
— О Буке? Кто… ах да, о нём. Что ж, когда увидите его в следующий раз, передайте, что он уволен.
— Передам.
Последовавшее молчание прервал Итковиан, прочистив горло.
— Сударь, — обратился он к Бошелену. — Ваш слуга сломал зуб и, похоже, испытывает значительное неудобство. Уверен, что с вашим искусством…
Бошелен обернулся и посмотрел на Риза:
— Ах, это объясняет повязку на голове. Признаться, я уже и сам задумывался… думал, может, новая местная мода? Но, как оказалось, вовсе нет. Что ж, Риз, похоже, мне придётся ещё раз попросить Корбала Броша подготовиться к операции — это уже третий сломанный зуб, да? Снова оливки, не сомневаюсь. Если ты настолько уверен, что косточки оливок смертельно ядовиты, то почему проявляешь подобную беспечность, употребляя эти плоды в пищу? Ах, не бери в голову.
— Не нафа опелации, пошалуйффа! Неф! Плофу!
— Что ты там бормочешь, старик? Тихо! И вытри слюну — это отвратительно. Думаешь, я не вижу, что ты страдаешь, слуга? Из твоих глаз катятся слёзы, и ты бледен — мертвенно-бледен. Посмотри, как тебя трясёт — нельзя больше медлить! Корбал Брош! Выходи и захвати свою чёрную сумку! Корбал!
Фургон в ответ слегка затрясся.
Остряк развернул коня. Итковиан последовал его примеру.
— Что ж, до встречи, господа! — сказал им Бошелен. — Будьте покойны, я благодарен вам за то, что обратили моё внимание на состояние слуги. И он, разумеется, тоже благодарен и, несомненно, сказал бы вам «спасибо», если бы мог говорить.
Остряк поднял руку в прощальном жесте.
Они поехали догонять Легион Трейка.
Некоторое время оба молчали, пока внимание Итковиана не привлекли тихие звуки со стороны Остряка. Смертный меч смеялся.
— Что вас так развеселило, сударь?
— Ты, Итковиан. Думаю, Риз будет проклинать твою заботу до конца своих дней.
— Странное проявление благодарности. Разве его не вылечат?
— Нет, я уверен, что вылечат, Итковиан. Но вот тебе тема для размышлений. Иногда лечение хуже болезни.
— Вы не могли бы пояснить?
— Спроси Эмансипора Риза в следующий раз, когда увидишь.
— Что ж, сударь, так и сделаю.
Зловоние дыма впиталось в стены, а старые пятна крови на коврах свидетельствовали о гибели аколитов в коридорах, залах и пристройках по всему зданию.
Колл гадал, рад ли Худ тому, что его чад отправили к нему прямиком из храма.
Казалось, осквернить место, посвящённое смерти, не так-то легко. Даруджиец сидел на каменной лавочке перед погребальным залом и чувствовал дыхание неугасшей силы, холодной и безразличной.
Мурильо мерил шагами широкий главный коридор справа, то появляясь, то исчезая из поля зрения.
В святой гробнице Рыцарь Смерти готовил место для Мхиби. Уже прошло три колокола с тех пор, как избранный слуга Худа вошёл в зал и двери за ним сами собой захлопнулись.
Колл выждал, пока Мурильо снова появится.
— Он не может выпустить из рук мечи.
Мурильо остановился, бросил на друга взгляд.
— И?
— Ну, — пробормотал Колл, — наверное, у него ушло три колокола на то, чтобы сделать кровать.
Лицо Мурильо выражало явственное подозрение.
— Это ты пошутить пытался?
— Не совсем. Я думал более приземлённо. Пытался представить, насколько же неудобно что-либо делать с прилипшими к рукам мечами. Вот и всё.
Мурильо хотел было что-то сказать, но передумал, выругался под нос, развернулся и возобновил своё занятие.
Они привезли Мхиби в храм пять дней назад, уложив её в комнате, которая принадлежала прежде какому-то важному жрецу. Разгрузили повозку, разложили еду и воду на полках среди осколков сотен разбитых кувшинов. Стены и пол оказались липкими от вина, воздух пропитался приторной сладостью, словно передник корчмаря.
Вся еда теперь отдавала вином, напоминая Коллу о без малого двух потерянных годах беспробудного пьянства, когда он погружался в тёмные глубины страдания так, как может утопать только человек, упоённый жалостью к себе. Он был бы рад теперь назвать человека, которым был, незнакомцем, но у мира была неприятная привычка незаметно вертеться, и то, к чему ты вроде бы повернулся спиной, возникало вдруг прямо перед носом.
Даже хуже, для него попытки самопознания были воронкой в песке, на дне которой ждала паучиха. И Колл понимал, что легко может сам себя сожрать.
Мурильо вновь вошёл в зал.
— Муравей пляшет вслепую, — произнёс Колл.
— Что?
— Старая детская сказка, помнишь её?
— Ты свихнулся, да?
— Пока что нет. По крайней мере, не думаю.
— Но очень на это похоже. В конце концов, сам-то не узнаешь, свихнулся или нет, Колл.
Тот смотрел, как Мурильо вновь развернулся, сделал шаг и скрылся за углом.
Мир незримо вращается вокруг нас. Слепой танец по кругу. Нельзя убежать от себя самого, и все мечты — яркие ночью, но тусклые днём. И те, и другие — заведомо губительны. Как звали того прокля́того поэта? Злопамятный. Утверждал, что сирота. И написал тысячу историй, чтобы запугивать детишек. Толпа его побила камнями в Даруджистане, но он уцелел. Думаю, дело происходило много лет назад. А сейчас его истории живут на улицах. Дети играют и поют песенки-считалочки.
Проклятый ублюдок, как по мне.
Колл встряхнулся, пытаясь очистить разум перед новой волной воспоминаний. Прежде чем украсть его титул, прежде, чем уничтожить его, Симтал сказала, что у неё будет от него ребёнок. Колл гадал, а был ли ребёнок вообще — Симтал сражалась ложью там, где другие использовали кинжал. Не было никакого торжественного объявления о рождении. Впрочем, Колл вполне мог пропустить такую весть, поскольку именно тогда усердно опускался на самое дно. Но друзья должны были знать. Должны были сказать ему, если не тогда, то сейчас…
Мурильо опять появился в поле зрения.
— Погоди-ка, — пробасил Колл.
— Что теперь? Жуки опрокинулись на спину? Черви ползают в норах по кругу?
— Вопрос, Мурильо.
— Ну, если настаиваешь.
— Ты когда-нибудь слышал о ребёнке Симтал?
Он пристально следил за лицом друга, сощурив глаза.
— Не тот вопрос, который стоит задавать в этом храме, Колл.
— Я уже его задал.
— Не думаю, что ты готов…
