Дорога привела их к площадке между кладбищами. Итковиан осмотрел место, где стояли насмерть его солдаты. Оно ничем не отличалось от других сцен, которые выхватывал взгляд Кованого щита. Груды мертвецов. Как и обещал Брухалиан, ни один булыжник не уступили врагу без боя. Небольшой город сделал всё, что было в его силах. Возможно, победа паннионцев и была неотвратимой, но всё же существовали пределы, превращавшие непреклонное наступление в проклятье.
А теперь кланы Белолицых баргастов заявили о собственной неотвратимости. То, что несли другим паннионцы, теперь принесли им самим. Нас всех столкнули в мир безумия, и нынче каждый должен вытащить себя из Бездны, вырваться из этой нисходящей спирали. Из ужаса должно родиться горе, а из горя — сострадание.
Когда отряд вышёл на узкую улицу на краю Даруджийского квартала, из переулка впереди показалась группа баргастов. В руках — окровавленные мечи, окрашенные белой краской лица запятнаны алым. Первый из воинов ухмыльнулся Кованому щиту.
— Защитники! — рявкнул он по-капански с резким акцентом. — Как вам дар освобождения?
Итковиан проигнорировал вопрос.
— Ваши сородичи — у Пленника, сударь. Я вижу, как гаснет защитное сияние.
— Мы узрим кости своих богов, да, — кивнул воин. Его маленькие тёмные глаза разглядывали «Серых мечей». — Ты ведёшь племя женщин.
— Капанских женщин, — произнёс Итковиан. — Самую выносливую силу в городе, хотя лишь нам удалось её обнаружить. Они теперь — «Серые мечи», сударь, и тем делают нас сильнее.
— Мы везде видели твоих братьев и сестёр, — прорычал баргаст. — Будь они нашими врагами, мы радовались бы их смерти.
— А если они — союзники? — спросил Кованый щит.
Воины-баргасты как один приложили правую ладонь тыльной стороной ко лбу, затем их командир ответил:
— Утрата наполняет наши тени. Знай, солдат: враги, которых вы нам оставили, были слабы.
Итковиан пожал плечами.
— Вера паннионцев не знает поклонения, лишь необходимость. Их сила — пуста, сударь. Вы сопроводите нас к Пленнику?
— С радостью, солдат. Честь лежит в твоей тени.
Большинство строений в Даруджийском квартале сгорели, местами развалины засыпали улицы почерневшими камнями. Пока «Серые мечи» и баргасты пробирались по наиболее проходимым переулкам, взгляд Итковиана был прикован ко всё ещё стоявшему зданию по правой стороне. Это был высокий дом со странно изогнутыми стенами. У внешней стены развели костры, которые опалили камни, но по какой-то причине атака пламени не удалась. Все арочные окна, как показалось Итковиану, были надёжно забаррикадированы.
Баргаст проворчал:
— Ваш род переполняет свои курганы.
Кованый щит посмотрел на него.
— Сударь?
Воин кивнул на затянутое дымом здание:
— Да, это проще, чем копать и ровнять яму за городом, а затем засыпать её вёдрами земли. Похоже, вам больше нравится видеть со стен равнину. Но мы не живём среди мертвецов, как ваш народ.
Итковиан обернулся, посмотрел на здание пристальней, на этот раз справа и немного сзади. Его глаза сузились. Баррикады у окон. Снова плоть и кости. О, Двойные Клыки, кто стал бы строить такой некрополь? Не могло ведь это случиться во время защиты здания?
— Мы подходили близко, — сказал воин рядом с ним. — Стены излучают тепло. Густая жижа сочится из трещин в стенах.
Баргаст вздрогнул и сотворил другой знак, рукоять его меча-крюка стукнула по обшитому монетами доспеху на груди.
— Клянусь костями, солдат, мы сбежали.
— Это здание — единственное, так… заполненное?
— Других таких мы не видели, хотя прошли одно имение, которое ещё держалось — оживлённые тела стояли на страже у ворот и на стенах. В воздухе пахло колдовством, гнилым порождением некромантии. Я так скажу, солдат — мы будем рады покинуть этот город.
Итковиан молчал. Он чувствовал разлад в душе. Устав Фэнера провозглашал истину войны. Он говорил правду о жестокости, которую человечество способно обратить против себе подобных. Война была игрой для тех, кто командовал: и доской для игры служила умозрительная арена холодного разума; но эта ложь не могла пережить столкновения с реальностью, а у реальности, похоже, не было границ. В основе Устава лежала мольба о сдержанности, убеждённость в том, что славу следует обретать не вслепую, а при помощи серьёзного и ясного взора. В безграничной реальности таилось обещание искупления.
Сейчас этот взгляд подвёл Итковиана. Тот метался, словно пойманное животное, которое осыпают жестокими уколами со всех сторон. Даже в побеге ему было отказано, он сам запретил себе бежать, по собственной свободной воле, которая обрела форму в словах обета. Итковиан должен принять это бремя, невзирая на цену. Пламя мести преобразилось в его душе. В конечном счёте он сам станет искуплением — искуплением для душ тех, кто пал в этом городе.
Искупление. Для всех, кроме него самого. Об этом Итковиан мог просить лишь своего бога. Но что случилось, Фэнер? Где ты? Я преклоняю колени в ожидании твоего прикосновения, но тебя нигде нет. Твоё царство… будто… опустело.
Куда мне теперь идти?
Да, я ещё не закончил. Я принимаю это. Но когда закончу? Кто ждёт меня? Кто примет меня? По телу Итковиана пробежала дрожь.
Кто примет меня?
Кованый щит отмёл этот вопрос, пытаясь воскресить свою решимость. В конце концов, у него нет выбора. Он станет горем Фэнера. И рукой правосудия своего Господа. Это нежеланные обязанности — он чувствовал, какую цену придётся заплатить.
Они подошли к площади перед Пленником. Отовсюду подходили другие баргасты. Отдалённые звуки боя на площади Джеларкана, раздававшиеся в течение почти всего дня, теперь утихли. Враг был изгнан из города.
Итковиан не думал, что баргасты пустятся в погоню. Они добились того, зачем пришли. Паннионская угроза костям их богов устранена.
Возможно, если бы септарх Кульпат был ещё жив, он перестроил бы свои потрёпанные силы, восстановил дисциплину и подготовился к следующему шагу. Либо к контратаке, либо к отступлению на запад. Оба были рискованными. Ему могло не хватить сил для того, чтобы взять город. И его армия, лишившись оставшегося в лагерях снаряжения и линий снабжения, скоро начнёт испытывать нехватку припасов. Незавидная ситуация. Капастан — маленький, незначительный город на восточном побережье Генабакиса стал многогранным бедствием. И потерянные здесь жизни символизировали лишь начало грядущей войны.
Отряд вышел на площадь.
Место, где пал Брухалиан, лежало прямо перед ними, но все тела были убраны — без сомнения, их забрали отступавшие паннионцы. Плоть для ещё одного королевского пира. Это не имеет значения. Худ явился за ним. Во плоти. Был ли это знак уважения или мелкое злорадство со стороны бога?
