На поле битвы, после того, как остановилось последнее сердце, осталась боль. Запертая в земле, камне, соединяющая каждое из мест с остальными, паутина памяти, трепещущая от беззвучной песни. Однако обет Итковиана отвергал дар тишины. Он слышал песню, она заполнила его душу. И он стал её контрапунктом. Её ответом.
Я держу тебя, Рат’Фэнер. Ты найден, и я… отвечаю.
Внезапно, вне боли пришло обоюдное узнавание — чужое присутствие. Огромная сила. Не злая, но всё же в корне… иная. С этим присутствием — летящее ураганом смятение, мука. Стремление сделать из неожиданного дара двух смертных рук… нечто прекрасное. Но плоть этого человека не могла удержать этот дар.
Ужас внутри урагана. Ужас… и скорбь.
О, даже боги скорбят. Предайте себя моему духу. Я приму и вашу боль, сударь.
Чужое присутствие отпрянуло, но было слишком поздно. Итковиан предложил свой неизмеримый дар…
…и был поглощён. Он чувствовал, как распадается, разрывается его душа — слишком много!
Под холодными лицами богов скрывалось тепло. Однако в темноте жила печаль, ибо не боги оказались бездонны. Такими были смертные. Что до богов — они просто платили.
Мы — та рама, на которой они распяты.
Затем это ощущение ушло, оно покидало Итковиана по мере того, как чуждому богу удавалось отделиться, оставив Кованому щиту угасающие отзвуки горя далёкого мира — мира со своей жестокостью, слой за слоем ложащейся на длинную, мучительную историю. Они угасали… а затем исчезли.
Оставив ему душераздирающее знание.
Немного милосердия. Он сгибался под ношей боли Рат’Фэнера и растущим натиском ужасающей смерти Капастана, когда его внутренние объятия раскрылись ещё шире. Вопящие души со всех сторон — и каждая история жизни стоила внимания, стоила признания. Ни одну он не отверг. Десятки тысяч душ, жизни, полные боли, потерь, любви и горя, каждая вела к воспоминаниям о собственной смерти в агонии. Железо, и огонь, и дым, и падающий камень. Пыль и нехватка воздуха. Воспоминания о достойном сожаления, бессмысленном конце тысяч жизней.
Я должен искупить. Я должен ответить. Каждой смерти. Каждой.
Кованый щит потерялся в урагане, неспособный объять бесконечность свалившейся на него душевной боли. Но он боролся. Дар покоя. Снять с них раны боли, освободить эти души, чтобы они смогли найти свой путь… к ногам бесчисленных богов, или в царство Худа, или, воистину, в саму Бездну. Путешествия, необходимые для освобождения душ, пойманных в ловушку своих собственных мучительных смертей.
Я… Я — Кованый щит. Мне нужно… нужно держаться. Дотянуться… О боги! Освободите их, сударь! Это ваше задание. Сущность вашего обета. Вы — ходите среди мертвецов на поле битвы, вы несёте покой, вы освобождаете павших. Вы чините сломанные жизни. Без вас смерть бессмысленна, а отрицание смысла — величайшее преступление мира против своих детей. Держись, Итковиан… Держись крепче…
Но у него не было бога, к которому можно было бы прислониться, не осталось крепкой, неподатливой сущности, ожидающей его, чтобы удовлетворить свои собственные нужды. Он был всего лишь смертной душой…
И всё же я не должен сдаваться. Боги, услышьте меня! Я могу не быть вашим. Но ваши павшие дети — они мои. Узрите, что находится за моим холодным лицом. Узрите!
В жуткой тишине на площади Паран и остальные смотрели, как Итковиан медленно опустился на колени. Гниющее, безжизненное тело осело в его руках. Одинокая, коленопреклонённая фигура — казалось капитану — заключала в себе всю усталость мира, и Паран понял, что эта картина, выжженная отныне в памяти, никогда его не покинет.
Борьба — война, — идущая внутри Кованого щита, была почти незаметна. После долгой паузы Итковиан протянул руку, расстегнул ремешок и снял шлем, открыв кожаный подшлемник с пятнами пота. Длинные, мокрые волосы прилипли ко лбу и шее, скрыли лицо, когда он склонил голову. Тело в его руках распалось бледным пеплом. Кованый щит не шевелился.
Грудная клетка стала подниматься и опускаться медленнее.
Вздрогнула.
Затем движение прекратилось.
Капитан Паран метнулся к Итковиану, с колотящимся сердцем схватил его за плечи и встряхнул.
— Нет, будь ты проклят! Я пришёл сюда не для того, чтобы увидеть это! Очнись, ублюдок!
…покой — теперь ты есть? Мой дар — о, какое бремя…
Голова Кованого щита дёрнулась назад. Он судорожно вздохнул.
Усаживается… такая тяжесть! Почему? Боги — вы все смотрели. Вы узрели всё своими бессмертными очами. И всё же не вышли вперёд. Вы отвергли мой зов о помощи. Почему?
Малазанец, присев, передвинулся, чтобы видеть лицо Итковиана.
— Молоток! — крикнул он через плечо.
Пока целитель бежал к ним, Итковиан отыскал Парана глазами, медленно поднял руку. Подавляя разочарование, смог найти слова.
— Не знаю, как, — прохрипел он, — но вы вернули меня.
Усмешка Парана была вымученной.
— Ты — Кованый щит.
— Да, — прошептал Итковиан. И да простит меня Фэнер, то, что ты сделал — безжалостно. — Я — Кованый щит.
— Я чувствую это в воздухе, — сказал Паран, пытаясь перехватить взгляд Итковиана. — Он… он очистился.
Да.
И я ещё не закончил.
Остряк смотрел, как малазанец и его целитель говорили с командиром «Серых мечей». Туман в мыслях, окутывавший его, как он осознал, уже несколько дней, начал рассеиваться. Подробности обрушивались на даруджийца, и очевидность изменений в нём самом тревожила Остряка.
Его глаза видели… иначе. Нечеловеческая острота. Любое движение, даже самое мелкое или далёкое, привлекало его внимание, повышало бдительность. Определялось как незначительное или как угроза, добыча или неизвестность — инстинктивные решения теперь принимались не где-то в глубине, а у самой поверхности разума.
Остряк чувствовал каждую свою мышцу, каждую связку и кость, мог сосредоточиться на каждой отдельно от других, достигая такой пространственной чувствительности, которая делала контроль абсолютным. Он смог бы идти по лесной подстилке совершенно беззвучно, если бы захотел того. Он смог бы застыть, затаив дыхание, и стать совершенно неподвижным.
Но перемены, которые ощущал даруджиец, были куда глубже этих физических проявлений. Поселившаяся в нём жестокость принадлежала убийце. Холодная и безжалостная, без сочувствия или сомнения.
И это понимание пугало его.
Смертный меч Тигра Лета. Да, Трейк, я чувствую тебя. Я знаю, что ты из меня сделал. Проклятье, мог хотя бы спросить.
Остряк посмотрел на своих последователей, понимая, что именно этим они и были. Последователи, его собственные Присягнувшие. Ужасная правда. Среди них Скалла Менакис — нет, она не принадлежит Трейку. Она выбрала Старшего бога Керули. Хорошо. Если бы она преклонила передо мной колени, мы бы думали не о религии… и насколько же это вероятно? Ох, женщина…
