Я что-то поняла, лишь когда меня привезли в здание, где теперь ГУМ, а тогда было какое-то официальное учреждение, и в зале стоял гроб с телом и происходило прощание. Тут я страшно испугалась, потому что Зина Орджоникидзе взяла меня на руки и поднесла близко к маминому лицу – «попрощаться». Тут я, наверное, и почувствовала смерть, потому что мне стало страшно – я громко закричала и отпрянула от этого лица, и меня поскорее кто-то унес на руках в другую комнату. А там меня взял на колени дядя Авель Енукидзе, и стал играть со мной, совал мне какие-то фрукты, и я снова позабыла про смерть. А на похороны меня уже не взяли, только Василий ходил».
Василий, между прочим, тоже не забыл о матери, он назвал в ее честь свою дочь, ставшую его любимицей. Кстати, сына Иосифом он ведь не назвал, Иосифом своего сына назвала именно Светлана.
Ну, а сетуя на то, что потом их жизнь быстро вошла в привычную колею с их детскими делами и заботами, не грех было бы вспомнить: и при жизни мать не слишком много времени проводила с ними, вспомнить тот детский дом, куда Василий с Артемом были направлены в самом нежном возрасте. Помните воспоминания Артема: «… Наши матери дружили, были они и содиректорами детского дома для беспризорников и детей руководителей государства. С двух до шести лет и мы с Василием были воспитанниками этого детдома». И в другом интервью: «Мы с Василием оказались в детском доме, когда нам было по два с половиной года. Первый раз меня мама привела туда за ручку, а во второй раз с моим горшком. Это означало, что я остаюсь там».
Что тут сказать? Такими были убеждения этих строителей нового общества, многим из них и семья казалась пережитком прошлого. К счастью, Сталин был в этом отношении старомоден, может быть, потому Светлану участь братьев миновала – она росла в окружении нянек, учителей и воспитателей, которых подбирала мать. Но и она, по ее словам, маму видела нечасто. Как писала сама Светлана в своей первой книге, «Мама бывала с нами очень редко. Вечно загруженная учебой, службой, партийными поручениями, общественной работой, она где-то находилась вне дома. А мы были тоже загружены уроками, прогулками с учителем или Натальей Константиновной, собиранием гербариев, уходом за кроликами – только бы не было безделья! Правило, высказанное ею еще в одном из гимназических ее писем: «чем больше времени, тем больше лени», – мама неукоснительно применяла к своим детям».
Безусловно, метода правильная – чем больше занятий у детей, тем лучше и разностороннее они развиваются, занятия дают пищу для ума. Но нужна еще и пища для сердца, для души, нужно еще и тепло материнской любви, в котором только и может вырасти и сформироваться полноценная личность, без комплексов и душевных деформаций. Неужели не понимала этого Надежда Сергеевна? Или не было у нее этой любви, этого душевного тепла? Мысли о необходимости правильного воспитания были, ответственность за организацию такого воспитания была, а была ли любовь? Или ее нельзя и требовать от человека, которого мучают невыносимые головные боли, который страдает, который просто болен? Но как же это сочеталось с учебой, службой, «партийными поручениями»? Однако интеллект – одно, а психика – это все же другое. Во всяком случае, интеллект ни у кого из Аллилуевых поврежден не был, даже Федор, у которого болезнь проявилась в наиболее явной форме, сохранил свои способности к математике и физике и потом помогал свои племянникам готовиться к экзаменам. А вот деформация личности, увы, происходит. Похоже, что это в какой-то степени произошло и с Надеждой. Во всяком случае такая мысль приходит в голову, когда знакомишься со Светланиными откровениями:
«Мама была строга с нами, детьми – неумолима, недоступна. Это было не по сухости души, нет, а от внутренней требовательности к нам и к себе… Она редко ласкала меня, а отец меня вечно носил на руках, любил громко и сочно целовать, называть ласковыми словами – «воробушка», «мушка». Однажды я прорезала новую скатерть ножницами. Боже мой, как больно отшлепала меня мама по рукам! Я так ревела, что пришел отец, взял меня на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил… Несколько раз он так же спасал меня от банок и горчичников, – он не переносил детского плача и крика. Мама же была неумолима и сердилась на него за «баловство».
В доказательство требовательного отношения матери к своим детям Светлана приводит в своей первой автобиографической книге единственное сохранившееся у нее письмо матери со своими комментариями:
«Здравствуй, Светланочка!
Вася мне написал, что девочка что-то пошаливает усердно. Ужасно скучно получать такие письма про девочку. Я думала, что оставила девочку большую и рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая, и, главное, – не умеет жить по-взрослому. Я тебя прошу, Светланочка, поговори с Н. К. (воспитательницей, – прим. авт.), как бы наладить все дела твои, чтобы я больше таких писем не получала. Поговори обязательно и напиши мне вместе с Васей или Н. К. письмо о том, как вы договорились обо всем. Когда мама уезжала, девочка обещала очень, очень много, а оказывается, делает мало.
Так ты обязательно мне ответь, как ты решила жить дальше, по-серьезному или как-нибудь иначе. Подумай как следует, девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на русском языке? Жду от девочки ответ.
Мама».
Вот и все. Ни слова ласки. Проступки «большой девочки», которой тогда было лет пять с половиной или шесть, наверно, были невелики; я была спокойным, послушным ребенком. Но спрашивалось с меня строго». (Двадцать писем к другу).
Интересны в этом плане и воспоминания племянницы Сталина Киры Политковской:
«Когда меня спрашивают, боялась ли я Сталина, то я всегда отвечаю – нет! Его я не боялась. Я боялась Надежды Сергеевны. Она замораживала, казалась строгой, скрытной. Лицо неприветливое, настороженное. Внешне она была мадонной – миндалевидные глаза, ровный нос, гладкие волосы. Я не видела ее улыбающейся. И лишь однажды… Светлане исполнилось четыре месяца. Надежда Сергеевна позвала меня. Светлана была чудесная, рыженькая толстушка с зелеными глазами. Вот тогда я увидела улыбку на лице Надежды Сергеевны и нежность к ребенку».
И все же не будем судить Надежду Сергеевну, болезнь – слишком уважительная причина. Однако не говорить о взаимоотношениях матери с детьми, если речь идет о причинах их поведения, о формировании их личностей, их взглядов на мир – невозможно.
Но все же детство Светланы, в общем, было счастливым. Сиротой, несмотря на смерть матери, она себя не ощущала. Она росла, окруженная любовью многочисленных родственников, няни, отца… Самое главное в ее детской жизни – вот эта отцовская любовь. Не было бы ее – не было бы и этого многоликого любовного окружения из родственников и друзей семьи. Не то что они были неискренними, нет. Просто они любили почему-то лишь то и тех, кого любил он. К Васе и Яше он относился, как казалось со стороны, холоднее. Холоднее, критичнее относилось к сыновьям Сталина и его окружение, будь то родственники или друзья и сослуживцы. Хотя, разумеется, сыновей своих Сталин тоже любил. Просто он считал, что с ними нельзя нежничать, потому что они мужчины, и воспитываться должны тоже как мужчины. И изливал всю свою нежность, все чувства на маленькую дочку, последнего, младшего ребенка.
