«Здравствуй, моя воробушка! Письмо получил, за рыбу спасибо. Только прошу тебя, хозяюшка, больше не посылать мне рыбы. Если тебе так нравится в Крыму, можешь остаться в Мухолатке все лето. Целую тебя крепко. Твой папочка». (7 июля 1938 г.)
«Моей хозяйке-Сетанке – привет! Все твои письма получил. Спасибо за письма! Не отвечал на письма потому, что был очень занят. Как проводишь время, как твой английский, хорошо ли себя чувствуешь? Я здоров и весел, как всегда. Скучновато без тебя, но что поделаешь, – терплю. Целую мою хозяюшку». (22 июля 1939 г.).
«Здравствуй, моя хозяюшка! Оба твои письма получил. Хорошо, что не забываешь папочку. Сразу ответить не мог: занят. Ты, оказывается, побывала на Рице и при этом не одна, а с кавалером. Что же, это не дурно. Рица – место хорошее, особенно, ежели с кавалером, моя воробушка… Когда думаешь вернуться в Москву? Не пора ли? Думаю, что пора. Приезжай в Москву к числу 25 августа, или даже к 20-му. Как ты об этом думаешь – напиши-ка. Я не собираюсь в этом году на юг. Занят, не смогу отлучиться. Мое здоровье? Я здоров, весел. Скучаю чуточку без тебя, но ты ведь скоро приедешь. Целую тебя, моя воробушка, крепко-накрепко». (8 августа 1939 г.).
Такая переписка между ними продолжалась до самой войны. Светлана пошла в школу, в отличие от Василия, способного, но прилежанием не отличавшегося, училась хорошо, вела себя примерно и дисциплинированно, была активной пионеркой – словом, делала все, чтобы отец был доволен. Ближайшей ее подругой, с которой она сидела в школе за одной партой, была Марфа Пешкова, внучка Горького. Познакомились они еще до школы, когда Сталин вместе с дочкой приехал на дачу к Горькому. Девочки друг другу понравились, подружились, и через некоторое время уже Марфа навестила Светлану в Зубалове. Марфа потом рассказывала: «Впервые я увидела Светлану в 1934 году на дедушкиной даче в Горках. Ее привез туда Сталин. Мы были ровесницы, и взрослые хотели нас подружить. Вскоре меня отвезли к ней в гости на сталинскую дачу в Зубалово. Первое впечатление: встречает меня няня Светланы, ведет наверх, в комнате девочка сидит и ножницами режет что-то черное.
– Что это? – спрашиваю.
– Мамино платье. С бисером. Кукле перешиваю.
У нее не было матери, у меня недавно умер отец. Мы заплакали».
Дружба с Марфой продлится долго, пока обе не влюбятся в одного и того же юношу – Серго Берия. Но до того времени еще было далеко. А пока они сидели на одной парте, Светлана помогала подруге, которая училась гораздо хуже ее, зато какая красавица была – светловолосая, с правильными чертами лица! Однако сама она красавицей себя не считала, ей нравилась Светлана, у которой были, по словам Марфы, «очень красивые рыже-золотые кудрявые волосы и большие зеленые глаза». Однажды они даже провели вместе лето на юге, о чем Светлана писала отцу: «Я посылаю тебе лишь теперь фотографию, раньше не было случая. Две обезьяны на банановом дереве – Света и Марфа на дубе. Не говори Марфе, что я послала тебе снимок, иначе она рассердится и не даст себя больше никогда фотографировать».
Словом, любящий отец делал все для того, чтобы детство любимой дочки было счастливым. Не у всякого в те годы была возможность проводить лето на юге у моря, не каждый рос в таком «солнечном доме», как называла Светлана свое любимое Зубалово, где была, например, «пасека, и рядом с ней две полянки засевали каждое лето гречихой, для меда. Участки, оставленные вокруг соснового леса, – стройного, сухого – тоже тщательно чистились; там росла земляника, черника, и воздух был какой-то особенно свежий, душистый…
Большие участки были засажены фруктовыми деревьями, посадили в изобилии клубнику, малину, смородину. В отдалении от дома отгородили сетками небольшую полянку с кустарником и развели там фазанов, цесарок, индюшек; в небольшом бассейне плавали утки. Все это возникло не сразу, а постепенно расцветало и разрасталось и мы, дети, росли, по существу, в условиях маленькой помещичьей усадьбы с ее деревенским бытом, – косьбой сена, собиранием грибов и ягод, со свежим ежегодным «своим» медом, «своими» соленьями и маринадами, «своей птицей». (Двадцать писем к другу»).
Рядом находилась дача Микояна, где все было гораздо роскошнее, чем у Сталина, потому что Микояны сохранили дом и усадьбу в том виде, в каком их оставили бывшие хозяева – с мраморными статуями, старинными французскими гобеленами, разноцветными витражами в окнах. Неподалеку располагались дачи Ворошилова, Шапошникова, несколько семей старых большевиков…
Что ж, никто не спорит – руководители государства при любой власти имеют право на жизнь и отдых в условиях повышенной комфортности по сравнению с обычными людьми, особенно, если они это заслуживают своей деятельностью на высших государственных должностях, как, безусловно, заслуживало в большинстве своем сталинское руководство, поднявшее страну из разрухи. И семьи тут от них не отделишь, и в обычный пионерский лагерь детей не пошлешь в условиях ожесточенной борьбы за власть с несогласными, которая в тридцатые годы постоянно выливалась в террористическую деятельность. Но как при этом уберечь их от трансформации из идейных борцов за светлое будущее страны в замкнутую «проклятую касту»? Этого, как мы увидели, даже у Сталина не получилось.
Что касается детей, то из них вырастали наследники идей и дела отцов только тогда, когда они достаточно быстро из этих привилегированных условий вырывались и помещались в обычные – рядом с их непривилегированными сверстниками, как это произошло с Василием, в семнадцатилетнем возрасте поступившем в Качинскую авиашколу, и с его товарищами – Тимуром Фрунзе, теми же Микоянами, Артемом Сергеевым, учившимся в артиллерийской академии. Когда они так же, как все другие юноши их возраста, шли на фронт, где пули и снаряды были одинаковы для всех.
Но у Светланы жизнь была совсем другой. Как росла она в особых условиях, так в них и оставалась всю жизнь. И сколько бы она ни писала о том, как это ее угнетало, ни к станку, ни на стройки пятилетки, ни хотя бы в аэроклуб или в научную экспедицию она никогда не рвалась. Героическая сторона эпохи прошла мимо нее, не задев, не оставив и следа в душе. В этой эпохе она, когда выросла, увидела лишь темные пятна и душившую ее «систему».
А самой светлой личностью для нее, оставившей о себе самые теплые воспоминания, была ее няня, которая ей заменила и мать, и бабушку, и прислугу. Поэтому «и смерть няни, или «бабуси», как мои дети и я звали ее, была для меня первой утратой действительно близкого, в самом деле глубоко родного, любимого, и любившего меня, человека». Хотя умерла «бабуся» уже после смерти Сталина, в 1956 году. То есть смерть отца утратой близкого человека для дочери не стала.
Александра Андреевна Бычкова, которую в свое время, еще при жизни, нашла для маленькой дочки Надежда, служила раньше в семьях богатых, образованных людей. Была среди них и семья известного театроведа Николая Евреинова. Прежние хозяева научили ее читать, хорошо одеваться и причесываться, но, главное, – правильно служить господам.
«У бабуси (так звала ее Светлана, а потом и ее дети, – прим. авт.) была великолепная петербургская школа и выучка, – она была предельно деликатна со всеми в доме, гостеприимна, радушна, быстро и толково делала свое дело, не лезла в дела хозяев, уважала их всех равно и никогда не позволяла себе судачить или критиковать вслух дела и жизнь «господского дома». Она никогда не ссорилась ни с кем, поразительно умея всем сделать какое-нибудь добро… Бабусю даже отец уважал и ценил».
