Она отрыла тяжелую дверь. Ее встретила Дина Морисовна, которая провела Таню в кабинет к Товстоногову. Он встал, когда она вошла, протянул руку.
— У нас есть хорошая пьеса Дворецкого «Трасса». Мне хотелось бы, чтобы вы ее прочли. Вы сильно заняты в Театре Ленинского комсомола?
— Нет. Пять названий я играю и два репетирую.
— Это мало?
— Да.
Георгий Александрович переглянулся с Диной Морисовной.
Та улыбнулась, закурила и сказала: «Пять вечеров».
— Я буду договариваться о вашем переводе в БДТ, — сказал Товстоногов, — Думаю, мы сумеем сделать это быстро.
Но быстро не получилось. В театре им. Ленинского комсомола сменился главный режиссер. Теперь вместо Пергамента им стал молодой и, как теперь принято говорить, амбициозный Александр Рахленко. Рахленко был прекрасным, талантливым актером, одинаково органичным и в драме, и в комедии. Он никогда не играл роль, он играл спектакль, нес его атмосферу, дух, настроение. Режиссерское видение было в нем всегда, он хорошо знал, кто из актеров чего стоит, и, конечно, не захотел отдавать двух сильных молодых артистов другому театру. Поэтому и «Трасса», и «Пять вечеров» вышли в БДТ без Дорониной. Потом пришло письмо из Москвы от Варпаховского, который стал к тому времени главным режиссером Театра имени Ермоловой. Он писал, что для дебюта у него приготовлена пьеса Брехта «Сны Симоны Мошар», что Мария Осиповна Кнебель будет ставить «Женитьбу» Бомарше, и Таня в ней может сыграть роль Сюзанны.
Это было бы прекрасно, если бы… не было БДТ. Но БДТ был, существовал и притягивал, словно магнит, влюблял в свои спектакли и зрителей, и актеров. Казалось, что Товстоногову доступно все, он ставил таких разных авторов, как Достоевский, Володин, Николаи, принадлежащих разному времени, поднимающих совершенно разные темы, — с одинаковым успехом, с глубочайшим проникновением в их суть и смысл, проникновением одновременно легким, истинным и страстным. Работать у него было мечтой, счастьем для актера. Могли ли они с Олегом от этого счастья отказаться? Почему с Олегом? Потому что еще во время того первого разговора с Товстоноговым Доронина поставила перед ним условие — она переходит в БДТ только вместе с мужем, и Товстоногов на это ее условие согласился! Наверно, дело было не только в том, что он увидел в Дорониной «свою» актрису, будущую приму и героиню его спектаклей, которую ему хотелось заполучить в театр любой ценой, но и в том, что Олег и сам кое-что значил, был талантлив, и великий режиссер не мог этого не заметить. Другое дело, пригласил ли бы он к себе Басилашвили без Дорониной… Видимо, у него и мысли такой не возникло после просмотра спектакля Владимирова.
Счастливые годы с Мастером — Георгием Товстоноговым на сцене БДТ.
Через много лет Басилашвили скажет в одном из интервью: «Таня была простой девочкой из рабочей семьи, мало знающей, но безумно-безумно любящей театр. У нее был мягкий характер и очень большой талант. К сожалению, Танин характер постепенно стал меняться, и под влиянием театра в том числе… Меня поразила совсем не красота Дорониной. Нас объединяло что-то другое, более глубокое… Когда мы разошлись, я вдруг понял, что освободился от этого гнета. Я очень благодарен Татьяне Васильевне, что она была инициатором развода».
Что ж, очевидно, когда тебя тянут за собой, как паровоз тянет вагон, это неприятно, это гнетет. Но и выгоды очевидны. Ведь на самом-то деле в Волгоград распределили Басилашвили, а Доронину в свои труппы приглашали несколько театров, причем весьма и весьма известных. Именно благодаря Дорониной после Волгограда им было так легко устроиться в Ленинграде, Басилашвили тогда никто не знал, а ее уже знали. Что же касается малых знаний, то ведь они восполняются, к тому же, как мы помним, выдающиеся педагоги Школы-студии МХАТ Поль и Симолин были на этот счет совсем другого мнения. Не говоря уж о Борисе Ильиче Вершилове.
БДТ. «Варвары». Идеальный партнер
Но все это еще было впереди, а тогда они все же навестили театр Ермоловой и Варпаховского. В Москве жили родители Олега, так что поездка в любом случае была необходима.
В Театре имени Ермоловой Варпаховский, как всегда, очаровывал своей любезностью, свойственной, как казалось Тане, всему его поколению и ушедшей вместе с ними. «Сейчас я вас познакомлю с замечательным актером, — заявил Варпаховский. — Он приехал из Киева, а до того работал в Тбилиси. Удивительный человек и редкая индивидуальность. К сожалению, неизлечимо болен. Есть такая болезнь под названием «никотиновая гангрена». Ему осталось максимум десять лет».
Ужас, который охватил Таню при этих словах, трудно описать — она ведь так и не научилась скрывать своих чувств, у нее все написано на лбу. Как же ей разговаривать с таким человеком, зачем Варпаховский сказал про его обреченность? Мог бы и потом сказать, а лучше совсем не говорить, разве можно вообще говорить про такое? Так она и сидела, когда он вошел, опустив глаза в пол и боясь их поднять и посмотреть на обреченного человека. Увидела красивые ботинки, периферийным зрением — синий костюм и белую рубашку без галстука, и никак не могла себя заставить поднять глаза и посмотреть ему в лицо.
— Знакомьтесь, Паша, — сказал Варпаховский, и она все же заставила себя улыбнуться и взглянуть на него.
Красивые, яркие карие глаза, загорелое лицо с коротким носом, улыбка, будто взятая напрокат. Это от золотых фикс — тогда была мода надевать «для красоты» на здоровые зубы золотые коронки. Большая мягкая рука взяла ее ладонь, быстрая речь, частое похохатывание и мгновенный переход на «ты». Через минуту он уже хлопал Олега по плечу и говорил:
— А я, знаешь, Щепкинское заканчивал, я был с Весником на одном курсе. Ты Весника знаешь?
Он был доброжелателен и открыт, словно ребенок. Он шел к человеку, минуя этапы, и был уверен, что и другие так же готовы открыться, пойти ему навстречу, оставив в стороне глупые, ненужные условности. Эта его манера рядом с утонченной любезностью и воспитанностью Варпаховского выглядела комично, что он каким-то образом мгновенно почувствовал. Поразительная интуиция. Павел сразу остановился, «красиво» сел, положив ногу на ногу, и сделал другое лицо — интеллигентное и значительное. С этим лицом он повернулся к Варпаховскому:
— Так, значит, эти ребята тоже будут работать у тебя, Витя?
Быть «рубахой-парнем» он умел, но это была лишь маска, одна из них, потому что Павел Луспекаев на самом деле был умнее, значительнее, сложнее и глубже любых масок. Он мог быть, умел быть разным, в нем был заложен огромный, поразительный творческий потенциал, скрывавший за этими многочисленными масками его застенчивость, его всегдашнюю боязнь, что его начнут жалеть. У Тани было чувство, что она его поняла, почувствовала сразу, хотя, возможно, так стало казаться позднее, после длительного знакомства и ролей, сыгранных вместе. После театра Таня с Олегом шли по теплой летней Москве и говорили о Луспекаеве. Он им понравился необычайно, тогда у них были общие вкусы, им одинаково нравились и не нравились одни и те же люди…
