Все политические разногласия в России всегда сводятся к Петру I и Ивану Грозному. Есть мнение, что Иван Грозный был великий строитель. Но на самом деле великим был не он, а Борис Годунов. Есть так называемая «годуновская архитектура», это вторая половина XVI века, и это гениальная архитектура. Постройки, сделанные при Иване Грозном, шатровые. Возьмем, к примеру, Храм Василия Блаженного. Его центральная часть колокольно-вертикально-стрельчатая, повторяющая стрелу Коломенского, которая была возведена в честь рождения Ивана Грозного. Что там интересно, так это ландшафтная архитектура. Но, когда вы находитесь внутри храма, то понимаете, что там службы никогда не будет: это пространство, где службы быть не может.
Борис Годунов XVII в.
Когда говорят о Петре I, то не договаривают многое, имея в виду не стрижку бород, а ломку принципов этой ментальности. Конечно, он ничего не сломал, но сделал одну любопытную вещь. Искусство сакральное было единственным изобразительным языком. Петр ввел еще один язык – язык светский. Он привез в Россию язык светского искусства, и здесь, в отличие от Запада, искусство разделено на сакральное и светское. И начиная с петровского времени к нам входит культура светского образа.
Если внимательно рассматривать все изображения русского искусства, мужские и женские, они сводятся к тому, что в женском случае изображение Умиления пишется в зависимости от того, где происходит это явление. Например, Томское Умиление: одному монаху в монастыре было явление Богородицы. Интересно другое, а именно то, что мужские изображения бывают двух типов. Одно – это изображения отроков, мужчин в отрочестве. Это Георгий Победоносец, Борис и Глеб, Касьян и Дамиан, Фома и отроческие изображения. Второе – это изображения старцев. То есть мужские изображения – это те, кто еще не грешил, или уже взошедших над грехом. Во втором случае это никак не дряхлость или стариковство, это образ высшей мудрости, который выражают лоб, брови и бороды. Это очень типично.
Если взглянуть на русское искусство мельком, не глубоко, то можно обнаружить очень интересный феномен. Например, когда Крамской пишет портрет Третьякова, он пишет святого старца. Так же написаны и Толстой, и Достоевский. Посмотрим на портрет Третьякова: это человек второй половины XIX века, но у него характерный жест рук, выражающий замкнутость. Какие формы рук, пальцев, какая чистота! Крамской пишет Третьякова, но бессознательно наполняет портрет и другим смыслом.
Когда Толстому надо было показать восхождение к святости и показать настоящего святого воина, то он показал нам Андрея Болконского вне брачности. Толстой делает его настоящим русским святым Георгием, потому что вы его никогда не видите женатым. Болконский появляется, когда он уже не муж, а когда умирает, то он еще не муж. Он или был женат, или еще не стал. Он чист. А как он умирает! Толстой описывает его переход не через духовное великомученичество, а через высокое духовное очищение. Андрей Болконский – святой воин. И если проследить за тем, как Толстой ведет его линию и какие тексты вкладывает в его уста, то становится ясно, что писатель одной ногой уже стоит в XX веке.
Если русский художник пишет женщину, то ему все равно, какую женщину и какого времени он изображает: она обязательно будет ангелом или с ангелом в душе, она воплощает очищенность. Это верно не для всех русских художников, но для большинства. То же можно сказать о портретах Сурикова, Федотова, Боровиковского.
В Музее изобразительных искусств была выставка «Портреты XVIII века». Первое, что бросилось в глаза, – весь западный портрет очень щегольски написан. Они писаны высокой рукой, сильной школой, но ни один из них по содержательности, глубине и таинственности не смог сравниться даже с русским крепостным портретом.
Посмотрим на портрет беременной Прасковьи Жемчуговой. Он производит просто ошеломляющее впечатление. Это был заказ художнику Аргунову – написать парадный портрет. Только он не получился парадным. Мы смотрим на Прасковью снизу вверх, она стоит перед бронзовой колонной в изумительно красивом халате темно-красного оттенка с темно-синими полосами. На голове чепец, в руке белый платок. А лицо как у Богородицы – узенькое, со впалыми щеками, с огромными глазами, такое таинственное, с отлетающей душой. Она есть и ее нет. И она с этим животом, в этом пространстве, и перед ней бронзовый идол. Картина насыщена духовно-душевным драматизмом. Суриков хотел передать душевную драму боярыни Морозовой, но у него так не получилось, как в этом портрете. Здесь есть внутреннее свечение и абсолютная готовность к жертве – двойной жертве. Она уже сына своего отдает. Этот портрет написал человека из народа. Это особенность крепостного портрета: художники, писавшие эти портреты, одновременно и церкви расписывали, и иконы писали. У них имелись эти навыки – из человека создать ангела. Им хотелось видеть в человеке ангела.
Эта тенденция выражена и в поэзии. Анна Керн была никудышная женщина, но о ней написано – «Я помню чудное мгновение». И даже у Лермонтова, который не любил женщин, вы не найдете плохих слов в их адрес.
А интереснее всего то, что Малевич, когда писал портреты, тоже писал ангелов. И все равно, как он писал: он изображал чистоту, особую вычищенную безгрешность. То же можно сказать о Петрове-Водкине – человеке, которому выпало быть и русским, и советским художником. Даже портрет Анны Ахматовой – чистейший образец. Конечно, столпы покачнулись, когда Маяковский писал про свою женщину. Одно слово – футурист! Но когда Есенин пишет про женщин, слезы катятся сами собой. «Анна Снегина» – идеальные пейзажи, слезы на глазах.
Удивительная вещь, особая природа художественной ментальности: от времен старого искусства до самых последних событий на художнике всегда лежала особая миссия – больше, чем на художниках какой-либо другой страны. Очень жаль, что до Дягилева, до эпизода первой интеграции русского искусства в мировое пространство связей между культурой России и культурой Запада не было. Была связь в один конец – это русские художники за границей, в основном Россия в Италии. В XIX веке начали ездить во Францию, но резкого влияния не было. Запад не знал российского искусства.
Выставок до 1900 года не было, связей художественных не было, Россия находилась в художественной изоляции. А должна быть любая научная или художественная интеграция, то есть культурный багаж обязательно должен войти в состав мировой культуры. И когда мы начали входить в этот состав в начале XX века, то первое, что вошло, – это была икона. И она произвела эффект разорвавшейся бомбы.
Россия никогда не имела своей философии. Она имела только религиозную философию. Россия начинает получать философию только в начале XX века, и то не чистую, а литературно-социальную: это Лосский, Бердяев, Шестов. Философию в России или топят, или ставят к стенке. Карсавин вернулся и умер в лагере, отца Павла Флоренского утопили в море, Вернадского сгноили в тюрьме. Ленин был наш единственный философ. Других быть не может!
