А поди-ка ты, Михайло,
Сотряхни землю под Китежом,
Погрузи Китеж во озеро.
Ин пущай там люди молются,
Без отдыха да без устали
От заутрени до всенощной…
Привстав на костыле, горбун зазывно кричит:
– Драгоценныя братия и сестры! Вы подайтя не нам на прошения, а своей души во спасения! Подайтя ни другу, ни брату, подайтя самому Господу Святу!
У костра течет разговор:
– Сама-то не видала, брехать не стану, а слыхать сподобилась. К земле ухом ляжешь – колокола так и гудуть…
– В Макарьевском уезду, на Люнде-реке, во озере во Светлояре. Три дни ходу отсель…
– А ежели мырнуть, к примеру?
– Ишь, ловок! Мыряли табе поумней. А только ни един не всплымши…
– А почто же не видать его по сю пору, Китеж?
– По грехам по нашим. Вера наша самая правильная. Да нешто мы ее блюдем?
– Куды! Испоганили веру православную. Христа продали…
– Кто Расеей владает? Немцы да жиды…
– Ванькя-то русский больно прост. Сосуть нашу кровушку, известно…
– Царь-то будеть наш, православный вроде…
– А кругом царя кто? Аблакаты-депутаты, жиды да татаре…
– А царица? Обратно немка…
Александр вскакивает:
– Да немцы-то откуль взялися? В книге-то про наши грехи сказано, про расейские. “Токмо о нас печалуют день и нощь, о отступлении нашем, всего Государьства Московского, яко Антихрист царьствует в нем и вся заповеди его скверная и нечистыя…” А не знаешь, не бреши.
Баба колотит мальчишку, тот истошно ревет.
– Да провались ты, бесененок, послухать не даеть…
– Нешто можно дитю родную так лупцевать? – сердито говорит Александр. – Все татаре виноватые. Я вон у татарина на ссыпке служил – нация самая смирная, чистая, даром что нехристи. Али то немцы до полусмерти пьють, до смерти бьють?
– Табе и жиды, може, любы? – насупясь, спрашивает старик.
– Уж энти-то, по крайности, друг за дружку держатся. Да детишков своих не мордують вот этак по-нашему… Окаянней нас нету народа…
– Да что же это, братцы? – вскрикивает молодой мужик. – Не дам православных поганить!
Бабы осаживают его:
– Верно говорить-то… проспися ступай!
Александр только покосился на кричавшего.
– Такой лютости, как у нашего брата, ни в какой земле не видать. И Китеж тот невидимый будя, покуда от зверьства своего не отступим, и даже тропы к ему не сыскать. О том в летопости сказано, а зашита та летопость в книгу Голубиную, а книга та весом в полтора пуда, запирается винтами. А лежить та книга промеж Нижнего и Козмодемьянска в горе зарытая…
Гаснут огоньки на берегу. Варвара лежит, обняв сопящую во сне дочку, глядя в небо.
Подходит Александр, валится на траву, встряхивает мокрой головой.
– Лихоманка его крутить… – ворчит Парамоновна. – Чего телепаешься туды-сюды, спать не даешь…
– Ужасно как выпить хочу. Хужей лихоманки…
– Возьми вон в корзинке, наливочка у меня с собой, разговенная… Охальник, а поешь больно пронимательно.
– Дотерплю… – вздыхает он. – Причаститься хочу завтре… А уж после, видно, запью.
Парамоновна укоризненно качает головой:
– Жидов-то зачем хвалил? Срам какой… Они же Христа нашего распяли.
– Дак он сам-то кто был, Исус? – сердито отвечает Александр. – А апостолы все двянадцать? А Богородица?
С перепугу Парамоновна садится, оглядываясь по сторонам, крестится:
– Да ты очумел! Ай он не русскай?
– Где оно все было-то? В какой такой стороне?
– У святом граде Ерусалиму, – с готовностью отвечает она.
– Тама жиды живуть, и царство у их жидовская.
– Богородица, что ли, жидовка? Энтого никак быть не можеть…
Не дождавшись ответа, она ложится, охает, переворачивается на другой бок.
– Ах ты Господи! – вздыхает она. – Я-то, дура, чаяла, что они его за нашу веру православную… А выходить, свои своего, да гвоздями! Ну, энто мы видали, энто по-нашему…
В полутьме храма слышен голос псаломщика, читающего часы. Время от времени его заглушает пение:
– Преподобный отче Серафиме, моли Бога о на-а-ас…
Толпа течет к возвышению, на котором стоит иеромонах возле серебряной раки с мощами угодника.
Палашка задыхается, плачет. Александр берет Палашку у Варвары, сажает на плечи.
По ступенькам поднимаются Парамоновна с Нюркой, встают на колени, прикладываются к раке. Иеромонах читает молитву:
– Угаси огневицу, укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач рабы твоея Анны, воздвигни ея от одра болезненна…
Он накрывает Нюрку воздухом, крестит.
Несут молодого парня с гноящимся лицом, с тяжелыми, неподвижными ногами, поднимают его по ступенькам. Старуха мать колотится головой об раку:
– Помози, батюшка преподобный, надёжа наша!
Парня переворачивают, подносят лицом к раке, он прикладывается.
Варвара взбирается по ступенькам. Александр протягивает ей Палашку.
– Звать как?
– Палагией, отец…
Варвара, в слезах, припадает к раке.
В огромном переполненном соборе стоит туман от свечей и ладана, от человеческих испарений. Все пространство залито золотистым светом. Хор начинает “Херувимскую”, по толпе пробегает вздох.
Варвара шепчет слова псалма, утирая слезы, – никогда еще ей не приходилось видеть такое столпотворение народа, таких важных попов, такую красивую службу.
Выносят Святые Дары. Потир с вином несет древний белобородый архиерей.
– Великого господина нашего государя императора Николая Александровича Всея России да помянет Господь во царствии своем…
Сзади в толпе раздается судорожный крик. Варвара оборачивается.
Нюрка, крестница Парамоновны, отбивается от мужиков, которые пытаются ее утихомирить. С перекошенным лицом она колотится в конвульсиях, кричит, лает. Рядом суетится Парамоновна.
Все покрывает бас дьякона:
– Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы…
В тени под липами Варвара с дочкой сидят на траве. На платке разложена нехитрая снедь. Вокруг неторопливо движется толпа.
– Господи, благодать-то какая! – вздыхает Варвара. – Сейчас кваску напьемся – и до дому, к тятьке. Кушай, ягодка, кушай на дорожку…
У трапезной послушник в белом подряснике торгует квасом.
