Мел
В рапорте, представленном комиссии, которая была созвана генерал-губернатором для расследования событий в св. Варваре, пристав Ларионов давал понять, что, хотя неоспоримые доказательства и отсутствуют, история попахивает «иезуитской интригой», а стало быть, требуется раздвинуть рамки рутинной следственной процедуры и копать «глубже». Поэтому в помощь ему дали молодого человека из Петербурга, чья осведомленность в варшавских делах — как вскоре выяснилось — заслуживала всяческого признания. Составленный Ларионовым рапорт, о существовании которого мы узнали однажды вечером от советника Мелерса, сочли образцовым, ибо в нем разумно — таково было мнение офицеров, посетивших в декабре Варшаву, дабы основательнее изучить дело на месте, — сочетались политический такт и холодное уважение к фактам. После разговора с советником Мелерсом отец не на шутку встревожился.
«То, что произошло в костеле св. Варвары в губернском городе Варшава, — писал в своем рапорте Ларионов, — трудно посчитать случайностью, хотя на посторонний взгляд у виновника инцидента вряд ли имелись соучастники. Однако не только обстоятельства самого происшествия, но и его подспудный социальный фон заставляют подозревать, что кому-то было крайне важно бросить тень на императорские полицеские службы. У самого прелата Олендского в биографии есть недостойные страницы, так что произошедшее можно не без оснований связать с его персоной. Во время печально памятных событий польского восстания сей священнослужитель, тогда студент Варшавской главной школы
[29]
, собирал деньги в поддержку некоего Гловацкого Александра, своего однокашника, который после усмирения бунта императорскими войсками оказался в плачевном положении, потеряв здоровье и повредившись рассудком. Вышеупомянутый Олендский собирал средства для семьи Гловацкого, недвусмысленно давая понять соотечественникам, что считает наказание, постигшее оного Гловацкого за участие в мятеже, несправедливым. Религиозные чувства, как это бывает с римскими католиками, у него всегда носили ярко выраженные черты болезненной экзальтации. Установлено, что в беседах со знакомыми Олендский цитировал Евангелие, дабы подчеркнуть “подлость”, якобы “исковеркавшую жизнь” Гловацкого.
Таким образом, статуя из города Кальвария могла быть повреждена самим этим священнослужителем с целью подогреть нездоровые чувства варшавских католиков и римский фанатизм пробудить в сердцах. Посему полицейским органам следует действовать с чрезвычайной осторожностью, ибо дело деликатное, а интрига сплетена искусно.
Физико-химическую экспертизу красной жидкости с правой кисти руки статуи, — рекомендовал Ларионов в дальнейшей части своего донесения, — проводить в настоящий момент не показано, дабы не возбуждать народ, и лучше всего убедить церковные власти распорядиться, чтобы статую из Варшавы перевезли на прежнее место, где ей будут оказываться надлежащие почести. Некая Якубовская, уборщица в костеле, якобы ставшая свидетельницей случившегося, — Ларионов не скрывал раздражения, — в показаниях сама себе противоречит и не способна вразумительно отвечать на вопросы, но за этой путаницей в бесхитростном уме, убежденном в “чуде”, без труда угадывается враждебность по отношению к законной власти и изрядная симпатия к священнослужителю, который эту женщину нанял, выплачивая ей еженедельно скромное жалованье».
Ларионов был прав: убирающаяся в костеле женщина на вопросы отвечала нескладно. То говорила, что человек, бросивший камень, долго молился у подножия алтаря, в другой раз клялась, что он лишь стоял у амвона перед тем, как поднять руку и совершить позорный поступок. Камень же, которым воспользовался преступник, не был найден. Он исчез, упорствовала женщина, что — как подчеркнул в своем рапорте Ларионов — подкрепляет предположение, будто статуя повреждена «с известной целью».
В пятницу Ларионов приказал запереть двери храма после вечернего богослужения, что ксендз Олендский беспрекословно исполнил. Из костела выставили всех, даже самого прелата, желавшего оказать дознавателям содействие, главные врата и дверь в ризницу плотно закрыли, после чего человек из Петербурга, приданный в помощь Ларионову, приступил к выполнению своих обязанностей. Несмотря на эти меры предосторожности, диакону Эугениушу все же удалось взобраться к высокому окошечку над алтарем; впоследствии он доложил ксендзу Олендскому обо всем, что увидел.
Вначале человек из Петербурга достал из кармана округлый, удобно укладывающийся в руке камень и долго взвешивал его на ладони, стоя перед балюстрадой, отделяющей капеллу от пресвитерия, Ларионов же, тщательно измерив веревкой расстояния между точками, обозначенными на плитах возле амвона и аналоя, белым мелом долго чертил на полу прерывистые линии и окружности. Потом — Диакон Эугениуш затаил дыхание — оба поднялись на алтарь и широкой доской заслонили статую. Когда все было готово, человек из Петербурга, убедившись, что в храме никого нет, встал в нарисованный под амвоном круг и бросил в направлении алтаря камень. У диакона Евгения сердце замерло от страха и возмущения. Камень пролетел рядом со статуей и покатился по каменному полу за алтарем. Это подтверждало предположение авторов рапорта: «Сомнительно, чтобы с того места, которое указала убирающаяся в костеле женщина, можно было попасть в статую, стоящую высоко на алтаре, притом в темном помещении, где погашены свечи. На руке статуи остались следы нескольких ударов, так что, вероятно, кто-то повредил ее с близкого расстояния, неоднократно, для достижения желаемого результата, ударив железным орудием, и это доказывает, что “рану” старались углубить, дабы она была хорошо видна всем находящимся у подножия алтаря».
Несмотря на установленные факты, которые склоняли к решительным действиям, комиссия, созванная генерал-губернатором для расследования инцидента в св. Варваре, не рекомендовала полицейским властям задерживать прелата Олендского. Над приходом был установлен строгий надзор, в донесениях скрупулезно отмечался каждый шаг священника, однако делалось это без нарочитой демонстративности.
Еще в воскресенье — хотя пол был вымыт уже в ночь с пятницы на субботу — всякий, кто приближался к мраморной балюстраде перед капеллой, старательно обходил полустертые меловые линии и цифры на каменных плитах, складывавшиеся в загадочный, невнятный рисунок, подобный — как кто-то шепнул — сатанинской пентаграмме.
А в шесть утра в понедельник — эта весть быстро разнеслась по округе — из окон на Польной увидели троих мужчин, которые, не слишком торопясь, вступили на луг за Нововейской, где стояли цыганские повозки. Ларионову, одетому в гражданское, сопутствовал поручик из Ратуши при сабле; третьим же — передавали друг другу с изумлением — был… советник Мелерс.
Когда трое мужчин достигли повозок, им пришлось отступить под березы, поскольку у костра как раз происходила церемония цыганской свадьбы. В свое донесение Ларионов позволил себе вставить несколько прозаизмов, дабы передать — посчитав это необходимым — характер торжества, вызвавшего у него смешанные чувства.
