Кроме этого, ничто не изменилось. Правда, в магазине Коруса на Вспульной приказчик, о котором панна Хирш, надувая губки, иногда говорила: «националист», сказал Янке с любезной безапелляционностью, будто давая добрый совет: «Покупайте где-нибудь в другом месте, не у нас», на что Янка, пожав плечами, взяла с прилавка пустую корзинку и, слегка вызывающим жестом поправляя волосы (он наблюдал за ней через стекло витрины), перешла на другую сторону, к бакалее Мирского, где купила зелень, яблоки и свежий хлеб (пан Юлиуш, видя, что она рассталась с конкурентом, скинул цену на палочку корицы).
Но на Новогродской… Когда она, поднявшись с корзинкой по лестнице, остановилась на площадке под витражом, дверь внизу стукнула и кто-то свистнул в два пальца ей вслед так пронзительно, что у нее сердце упало от страха, но это, верно, была дурацкая шутка кого-нибудь из молодых Маркевичей.
Воробьи
На Новогродской уже зажглись фонари.
Янка подошла к окну: «Чего это в такую пору на улице столько людей?» Я приподнял занавеску. «Где?» — «Ну, там, на той стороне, перед домом Есёновских». — «Иди на кухню. Нету там никого».
Но, похоже, она была права. Кто-то крутился перед домом напротив, человек десять или пятнадцать. Над куполом св. Варвары проплывали облака светлее неба. Моросил дождь. По блестящей брусчатке Новогродской проехала пролетка. Кто-то, постукивая тростью, перешел улицу. Пелерина, поблескивающая от дождя? Высокая шляпа? Советник Мелерс? Возвращается от пани Кляйн? Сегодня? Минуту спустя в доме двадцать зажегся свет и чьи-то тени заколыхались на занавесках цвета чайной розы в окне над парадным.
Я беспокоился, где застрял Анджей. Он поехал к Дроздовичам за «Геометрией» Фельсена и должен был вернуться на извозчике в восемь, но сейчас уже почти половина девятого, а его еще нет. Я выглянул на улицу. На углу Новогродской и Велькой газовщик поправлял огонек под колпаком фонаря. Опять проехала пролетка с поднятым верхом. Извозчик лениво щелкнул кнутом, лошади ускорили шаг, пролетка скрылась под кронами деревьев.
Я протер запотевшее стекло. Кто-то стоял под деревьями возле дома Есёновских, ветер теребил листья. Дюжина папиросных огоньков, картузы с блестящими козырьками. Потом чьи-то шаги. Это прислуга Есёновских с корзиной белья вошла в восемнадцатый дом.
Я посмотрел на часы. Анджею уже пора быть… За деревьями что-то зашевелилось, двое или трое перебежали на нашу сторону, исчезли внизу, перед нашим парадным, чтобы их увидеть, мне пришлось бы высунуться из окна. Тишина. Скрипнула дверь. Это отец: «Может, тебе стоит пойти за Анджеем».
Когда я потянулся за пальто, внизу хлопнула дверь. Анджей? Чьи-то голоса? Дворник Маркевич? «Так нельзя, пошли вон, не то позову…» И другой голос, наглый, оскорбительный: «Кого позовешь? Кого позовешь? Открывай давай…» Стук засова. Потом опять голос Маркевича: «Убирайтесь отсюда. А вы, паныч, быстрей проходите».
Я посмотрел на улицу. Те, что минуту назад перебежали через улицу, теперь возвращались под деревья у дома Есёновских, где стояли остальные, но, переходя мостовую, оглядывались на наши окна. Я отступил за занавеску. На пороге появилась Янка: «Это что за крики внизу?» Я почувствовал, что у меня дрожат руки: «Я уже сказал: иди на кухню». Она скрылась в прихожей.
Потом резкий стук распахнувшейся входной двери — и тишина. Так, будто дверь сама открылась и никто не входил. Я быстро сбежал вниз.
Анджей? Он стоял у стены, странно скорчившись, я не видел его лица. Схватил за плечо: «Что случилось?» Он прятал лицо, но я повернул его к себе. Над правой бровью темное пятно. «Кто тебя так?» Он не открывал глаз. Я машинально протянул руку, чтобы потрогать синяк, но он, закусив губы, отдернул голову. У меня в груди поднялась жаркая волна: «Кто тебя так?» Он рывком сбросил мою руку с плеча: «Оставь меня в покое». — «В покое? С какой стати? Говори, кто это был. Я найду мерзавца». И сразу: Господи, зачем я его мучаю? «Янка, поди сюда! Быстро! Захвати буровскую воду! Быстрее!»
Отец вышел на лестницу: «Чего ты кричишь? Панна Эстер сегодня спит чуточку спокойнее, а ты…» Но когда увидел Анджея, сбежал вниз. Обнял его одной рукой. Посмотрел на меня: «Позови мать». Но в этом не было нужды. Янка уже подбегала с флаконом толстого стекла и полотняной тряпочкой, за ней, поправляя волосы, шла мать. Она была почти спокойна, только прищуренные глаза, чуть дрожащие пальцы… Взяла из рук Янки флакон, смочила материю. «Приложи, вот сюда, над глазом. Надо перевязать голову». Осторожно коснулась влажной тряпочкой синяка: «Как ты?» Но Анджей молчал, безвольно подчиняясь всему, что с ним делали. «Больно?» Он не разжимал губ и не открывал глаз. «Посадите его на софу». Отец взял его под руку и, легонько гладя по волосам, подвел к софе. «Ничего, — шептал он, — ничего, пройдет, увидишь, ничего страшного, подумаешь, синяк, сколько ты уже сажал синяков, помнишь, как в Отвоцке сломался сук и что тогда сделал Каминский…» Но голос у него прерывался. «Посмотри, — бросил он мне, — что на улице».
Я поднялся к себе, погасил лампу и приоткрыл занавеску на окне. Ничего. Пустая улица. Темно. Тихо. Мерцание фонарей. Под липами возле дома Есёновских тени, покачивающиеся ветки, дрожащие листья, кто-то, неторопливо толкая перед собой тачку на железных колесах, свернул в подворотню двадцатого дома. Дождь прекратился. Блики от фонарей на брусчатке. Небо огромное, звездное. Луна над куполом св. Варвары.
Я спустился вниз. Мать заканчивала бинтовать голову Анджея. Отец закрепил конец бинта: «Ну что?» Я пожал плечами: «Ничего. Исчезли». — «Думаешь? — Отец посмотрел на меня потемневшими глазами. — Завтра надо будет что-то сделать». — «Да, завтра надо будет что-то сделать. Только я не уверен, что следует идти в участок». Анджей хотел встать, но мать его удержала: «Сиди. Сейчас перестанет болеть, но пока не дергайся. Может быть, ляжешь и вытянешь ноги? Янка, сними с него туфли». Но Анджей остановил Янку: «Мне нужно выйти». Отец встревожился: «Тебе нехорошо? Сейчас пошлем за доктором Яновским». — «Мне нужно выйти», — повторил Анджей. Я поддержал его, но он отвел мою руку. «Справишься сам?» Он надул губы: «Все в порядке». — «Справишься сам?» Он не ответил и, опершись рукой о столешницу, сделал пару шагов. Вздохнул. Янка пошла за ним, но он нетерпеливым жестом ее отогнал: «Я сам». Мы смотрели, как он скрывается за белой дверью ванной.
Мы сели на софу. Часы мерно тикали. Было без четырнадцати девять. Латунный маятник ходил взад-вперед за хрустальным стеклом — с востока на запад, с запада на восток. Отец молчал, замкнувшись в себе. Мать пододвинулась поближе, взяла его руку, погладила. Янка стояла со своей полотняной тряпицей под дверью ванной. Латунная стрелка перескочила на минуту вперед: без тринадцати девять. Отец смотрел в пол. Я подошел к двери ванной, взялся за ручку. Тишина. Отец поднял голову: «Что ты делаешь?» Дверь была заперта. «Анджей, тебе нехорошо?» Он не отвечал. Отец схватил меня за плечо: «Не глупи. Оставь его в покое». Я дернул ручку: «Анджей, что с тобой? Отзовись!» Дверь не желала поддаваться. «Не валяй дурака, открой. Что там у тебя?» Отец коснулся пальцами двери, словно хотел деликатно постучать по лакированному дереву: «Сынок…»
