Хозяин зажег ветрозащитный фонарь и пошел к входной двери с фонарем в руке. Подошел к двери, протянул руку, чтобы ее открыть. Дул ветер.
Хозяин протянул руку, чтобы открыть дверь, но не стал ее открывать и повернулся к племяннику:
— Пойдем со мной. Надо посмотреть, как там коровы.
Клу рассмеялся, глядя, как не хочется племяннику выполнять просьбу дяди; но ему пришлось-таки подчиниться, потому что Жозеф тоже встал… Ворвавшийся внутрь ветер поднял вверх золу из очага, она закружилась в воздухе, как снежные хлопья, образовав белое облако на фоне влажно блестящей черной скалы. Высокое пламя наклонилось к задней стене, и у сидящего напротив нее Бартелеми исчезло лицо.
Как только мастер с племянником и Жозеф вышли, Клу продолжил:
— Ты уверен, что не потерял ее? Шнурок крепкий? У тебя есть запасной?..
Огонь выпрямился, снова стало видно лицо Бартелеми, удивленно качавшего головой:
— Нет…
VIII
Так вот, на следующее утро Пон с деревенским сторожем отправились в горы. В ранец Пон положил литровую бутыль крепкой водки; туда же, в ранец, он положил черную кисею, старую блузу, холщовые штаны, чтобы надеть поверх собственных, и обувь на смену. Этот самый Пон здорово разбирался во всех звериных болезнях, а в этой заразе особенно. С собой он взял деревенского сторожа, вместе с ними должен был пойти Ромен, его искали-искали, но так нигде и не нашли.
Само собой, он прятался, потому что знал, что будет, если он пойдет, то есть, знал, что не сможет потом спуститься обратно.
Понимаете, в этих местах скот — единственное средство существования. Виноградников здесь нет; здесь живут за счет коров; здесь не сеют зерно, то есть сеют рожь, но самую малость, ровно столько, сколько надо, чтобы испечь хлеб; немного овощей и фруктов, совсем чуть-чуть: питаются молоком, сывороткой, нежирным сыром и маслом. И те гроши, что водятся в карманах деревенских жителей, тоже дает скот. А эта зараза — зараза страшная, от нее нет лекарства. Сначала она заводится на копытах коров и у них во рту, потом у коров поднимается температура, они худеют, перестают доиться и быстро умирают, если люди не забьют их раньше. Есть приказ забивать животных при первых признаках болезни, и есть правила, как их следует зарывать: их надо зарывать в ямы не меньше двух метров глубиной. Так люди пытаются уменьшить опасность заражения, или, если повезет, и вовсе ее исключить. Да, теряют много, но лучше потерять часть, чем лишиться всего. Есть и другие меры предосторожности, они касаются людей, потому что зародыш этой таинственной болезни самым таинственным образом разносится на подошвах по всей округе, если давать людям свободно передвигаться, но им свободно передвигаться не разрешают. Их запирают вместе с животными. Там, где болеют животные, люди сидят, как в тюрьме; сидят до тех пор, пока болезнь не отступит; они словно перестают существовать. Вот поэтому, едва Ромен сообщил свою новость, на подходе к деревне выставили караул на случай, если кто-нибудь из оставшихся хижине поддастся соблазну и попробует сбежать и вернуться домой. Они выставили караул из четырех вооруженных мужчин, которые расположились в сенном сарае у края дороги, к счастью, единственной проезжей дороги, ведущей в горы. Запрещалось не только спускаться, но и подниматься в хижину, и запрет этот распространялся и на людей, и на животных, даже на кошек и собак (да-да, караульные часто стреляли и в собак, и в кошек)…
Весь вечер, несмотря на плохую погоду, пивная была набита битком. Никто не обращал внимания ни на ветер, ни на дождь; люди подходили, входили внутрь, снова подходили и снова входили. Маленькому Эрнесту лучше не становилось, он лежал в постели, и его никак не удавалось согреть. Мужчины шли в пивную, несмотря на ветер и дождь, а Эрнест был болен, болен какой-то странной болезнью. Сначала захворал мальчик, а теперь вот и скот, как во времена описанных в Библии казней египетских; казней было десять, и падеж скота — пятая из них. Люди вглядывались в темноту, силясь понять, не изменила ли свой цвет вода в реке, что стало бы первой библейской казнью, а потом рассаживались вокруг большого стола, стоявшего в центре пивной, или за маленькими столиками вдоль стен. Они сидели в дыму, который становился все гуще от их трубок; когда они поднимали руку, дым повисал у них на пальцах, когда наклоняли голову, то рассекали дымовую завесу носом. Не столько пили, сколько разговаривали. Мускат, благородный, чудесного оттенка мускат оставался нетронутым и плескался в стаканах, и наклонялся от ударов кулаков по столу, и весь стол наклонялся, словно в корабельной каюте во время качки. За окнами ревел ветер, и если кто-то хотел, чтобы его услышали, он должен был кричать, должен был кричать, но иногда внезапно наступала тишина, и тогда кричать было не надо. В одну из таких минут, среди наступившей тишины раздался голос Мюнье:
— Просто ты, Староста, решил тягаться с тем, кто сильнее тебя…
Эта фраза, без сомнения, завершала длинную речь, которую никто не расслышал из-за дыма, ветра, гула голосов и шума дождя, — а потом все вдруг замолчали, и услышали слова Мюнье:
— … с тем, кто сильнее тебя… Они могут быть очень злыми, если надумают вмешаться…
Разумеется, он говорил о горах:
— Есть места, которые они берегут для себя, места, куда они ходить не разрешают…
На этот раз молчание затянулось.
— У нас есть опыт… Но ты, Староста, соображаешь туго, и твоя душа закрыта. Слушать нас ты не захотел, а теперь уже слишком поздно… Случилось то, что случилось, и это твоя вина, Староста.
Он поднял взгляд на Старосту, и все замолчали, чтобы посмотреть, что тот ответит; и Староста заговорил:
— Неужели? Мы же голосовали! И еще не известно, зараза это или нет. Неужели нельзя подождать, что скажет Пон?.. Но если предположить, что это зараза, так ведь не в первый же раз… Разве не болели недавно животные в Шабле, и в Антремоне и Эвенейре прошлой зимой? Что, разве не так?
Староста понимал, что проигрывает.
— А в Шардонн?.. (в пивной снова стало шумно, очень шумно, но он продолжал говорить). — Поэтому я и предложил: «Проголосуем». И вы проголосовали, разве нет? И большинство было «за», ведь так?
Многие кивали, потому что у Старосты еще оставались сторонники, но их стало гораздо меньше:
— Все, что я делал, я делал потому, что хотел, как лучше…
В наступившей тишине громко раздавался шум дождя и ветра, дождь стучал по крыше, ветер свистел за окнами, и все думали: «Как они там, бедняги?», но Староста продолжал:
— Я видел, что двадцать лет пропадала зря прекрасная трава, а наши коровы голодали, и коммуна становилась все бедней и бедней… Я хотел сделать как лучше. Случай представился, и я вам сказал: «Вы вольны, вольны решать. Если нет, скажите — нет, если да, скажите — да…» Не я виноват в том, что вы сказали «да».
Компондю сказал: «Он прав», — но Мюнье отрицательно качал головой. И снова шум помешал им расслышать, что говорил Староста.
