Видно было, как свет от кухонной лампы проник сквозь щель на широкие плитки крыльца; в потоке света с минуту постояла женщина, женщина в косынке; потом женщина спустилась вниз по лестнице.
Она движется осторожно, и не слышно, как она спускается по ступеням; вот она показалась на фоне белой стены, черное пятно на белой стене; она уходит, а Жозеф все стоит на том же месте, подняв глаза к окнам, но в них никого нет, и за ними тоже никого, нет даже тени.
Тут послышались шаги: мимо Жозефа прошли трое, трое мужчин. Они не разговаривали. Друг за другом поднялись по лестнице, молча и осторожно. Потом тот, что шел первым, три раза постучал частыми короткими ударами во входную дверь; потом нажал на щеколду, не дожидаясь, чтобы ему открыли, нажал осторожно; дверь поддалась, пошла назад, закрылась.
Жозеф снова поднял взгляд на ряд из пяти окон: два первых справа были окнами кухни, а три следующих — окнами спальни; они были слишком высоко, чтобы можно было рассмотреть, что происходит внутри. Он только мог заметить, что окна спальни освещены иначе, чем кухонные, он заметил это как-то вдруг. Свет более тусклый, менее уверенный; он двигается, наклоняется, кажется, совсем умирает, но воскресает снова; он сжимается и разжимается за маленькими стеклами, словно кто-то разглаживает складки ткани, которая потом сминается снова; и все так же невозможно разглядеть, что происходит в спальне. Тогда Жозеф вспомнил про сенной сарай, который в это время года должен быть полон сена; про сарай, к стене которого он прислонялся плечом: только бы он не был заперт, и он не заперт. Вход в него расположен с другой стороны. У входа — небольшой стожок, с которого легко забраться на другой, большой, доходящий почти до самой крыши. Оттуда, сверху, он сможет увидеть все, — думал Жозеф; он прополз на животе по хрустящей потрескивающей соломе и добрался, наконец, до стены из неплотно пригнанных друг к другу бревен, расположенной прямо напротив окон дома.
Он замер, бросил взгляд между бревен, потом снова пристально посмотрел в щель, так, словно в первый раз не рассмотрел, словно то, что он увидел в первый раз, не могло быть правдой.
Так вот, он посмотрел еще раз; снова на минутку закрыл глаза, будто желая дать им время отдохнуть. А потом снова открыл, открыл очень осторожно. Он открывал их медленно, понемногу, чтобы быть уверенным, что они не ошибутся снова.
Но видел он все то же, что и в первый раз, не понимая до конца, что же он видел; но сердце его запрыгало в груди, словно птица в клетке, билось шумно; а он говорил себе: «Это неправда!», и поэтому ему пришлось посмотреть еще раз.
Он видел, что окна кухни и спальни светились по-разному, потому что кухню освещала лампа, а спальню — две свечи.
Он это видит, но правда ли это? Правда ли, что свечи стоят справа и слева, по обе стороны блюдечка, в котором плавает в воде зеленая веточка; а рядом стоит кровать.
Спинка кровати, ее изголовье примыкает к дальней стене комнаты, и кровать видна вам по всей своей длине; ее освещает чуть колеблющийся свет.
Жозеф протер руками глаза, которые даны нам для того, чтобы видеть и понимать, но могут лгать и ошибаться; он снова устремил взгляд наружу, вытянув шею и прижавшись лицом к щели между бревен, всматриваясь изо всех сил; свечи все там же, и заостренные язычки пламени над ними; и она тоже там, она там навечно…
Кажется, что она шевелится; она лежит недвижимо. Она навечно недвижима, лежит вытянувшись на спине, одетая, покрытая простыней; на ней воскресное платье, она пошевелилась; или не пошевелилась? или ему только показалось, что шевельнулась она, а не свет качнувшегося пламени; ее руки сложены, ноги сдвинуты; он видит распятие у нее на груди, верхнюю часть распятия.
Он все это видит, уже не может не видеть, и только тогда замечает тех троих: они стоят рядком на другом конце комнаты, опустив голову, потому что потолок в спальне слишком низкий.
Жозеф их видит, он их узнал: это ее дядя и два брата; но она! У нее такой вид, словно ей до них нет никакого дела, у нее такой вид, словно ей нет дела ни до них, ни до кого-то другого, ни до меня!
— Эй, Викторин!
Это он позвал? Он не знает, звал он ее, или нет.
— Викторин!
Он смотрит — она не услышала. Не шевельнулась.
— Викторин!
У него пересохло в горле. Рот и горло словно забиты песком. Он пожал плечами. Его сердце шумит так, что он не слышит собственного голоса. Вот он уже слез с сеновала, он все делает быстро: быстро протянул руку к башмакам, развязал кожаные шнурки, связал ими башмаки и повесил на шею.
Он бос, в руке посох, он крепко сжимает посох в руке: это на тот случай, «если кто-то попробует его остановить». Его выгнала из сарая одна мысль; вот он вышел, идет по переулку, потом по улице; идет посреди улицы, сжимая в руке посох, поднимается вверх по улице, босиком; пойти попрощаться с ней, но сначала…
Он подумал: «Они скоро сбегутся, одним посохом не обойдешься…»
Надо пойти попрощаться с ней, а вдруг он ошибся? Может быть, это ошибка: теперь он снова сомневается во всем, погрузившись во мрак; матушка, не бойся, это я, я только войду и тотчас же выйду, мне просто надо кое-что взять у себя в спальне; не подходи ко мне, не трогай меня… Осторожно, говорю тебе!…
Произнеся все это заранее, он обнаружил, что уже подошел к своему дому, поднялся на крыльцо: никто не услышал, как он поднимался, потому что башмаки висели у него на шее, кругом было тихо и спокойно, он взволнованно спросил себя: «Мне постучать? Или лучше крикнуть? А может, лучше просто войти?» Но он не успел ответить на эти вопросы…
Потому что мать, кажется, увидела, как он подходил, потому что у нее тонкий слух, потому что плоть тесно связывает нас друг с другом; и дверь перед ним открылась, и этот крик…
А он:
— Тише!
А потом тоже закричал; крикнул ей:
— Замолчи… Дай мне пройти!
Открываются окна соседних домов, но я все равно сделаю то, что мне надо сделать, и никто не помешает мне сделать это…
— Говорю тебе, прочь с дороги…
А она никак не могла понять, что происходит, и продолжала кричать на кухне; но Жозеф оттащил ее в сторону, и теперь было слышно, как он ходит по комнате наверху, и видно, как потолочные балки прогибаются под тяжестью его шагов.
«Жозеф, о Боже! Скорее! Сюда! Это он?» А потом: «Катрин! Катрин!», — это соседка; но он уже спускается по лестнице, спустился, прошел через кухню и вышел, ни слова не говоря; он вышел, стоит на крыльце в свете лампы.
И все его увидели, увидели, что это точно он, а не его призрак, его увидели все высунувшиеся из окон и стоявшие на пороге домов, увидела вся улица, от одного своего конца до другого; они видят у него в руках карабин, он отвел затвор, вставил патрон. Потом сказал:
— Да, это я!
Он стоял наверху, на крыльце; стоял один, освещенный весь целиком, и все видели видно, как двигались его руки, как он откинул голову:
