— Правда?
— Правда. Я, в общем-то, и не рассчитывала, что тебе понравится. Ну, садись поближе.
Я обняла маму. И рассказала ей о Круче, о Малкольме и обо всех остальных. А Карл улыбался нам через своё водительское зеркало. Я закрыла глаза и снова увидела папу — как он стоял там, на площадке, в мареве солнечного света. Я непременно расскажу ей об этой встрече, непременно, только не теперь. Вообще, сейчас, задним числом, когда я это пишу, я вдруг заподозрила, что мама в тот день тоже что-то от меня утаила. Она сидела рядом со мной в такси такая счастливая. Мы медленно ехали через реку, а она всё улыбалась, улыбалась. Опять Колин Поуп? Она побежала к нему, как только отделалась от своей полоумной дочери? Видимо, да.
Я спрыгиваю с дерева и решительно направляюсь в дом. Мама за столом, читает книгу об Антарктике.
— Привет, — говорит она.
— Привет. — Я набираю побольше воздуха в лёгкие. И произношу: — Я помню Колина Поупа.
— Да?
— Да, мамочка! И помню, что он довольно симпатичный!
Она улыбается.
— Вот и славно. Он хороший, Мина.
— И ещё… — добавляю я уже тише, — ты очень храбрая, мам. Правда.
Она смеётся.
— Вот уж нет, — возражает она. — Но спасибо на добром слове, малыш.
На следующей странице — тот самый рассказ, который я написала на Коринфском проспекте. Пустая страница, вообще без единого слова. Пустая, как спина Круча, что ждёт татуировок. Пустая, как небо, что ждёт птицу. Страница молчит, как яйцо, ждущее, чтобы вылупился птенец. Страница пуста, как Вселенная до начала времён. Как будущее, которое ещё не стало настоящим. Посмотрите на эту страницу пристально — и она заполнится воспоминаниями, переживаниями, мечтами, видениями. В ней куча всяких возможностей. Значит, она вовсе не пуста.
Птенцы, кот-убийца и бесхромота
Чёрный зверь вышел на охоту. Будьте бдительны. Поскольку чёрный кот — это самая настоящая чёрная-пречёрная зверюга. Этот красавчик, этот мурлыка, этот котик Шепоток — безжалостная зверюга и убить легко может, только дай шанс. А шанс как раз есть! Потому что из яиц вылупились птенцы! В этом уютном гнёздышке теперь лежат три липких пушистых комочка! А папа-мама дрозды снуют туда-сюда, таскают деткам блошек и мушек, а то и червяков, которые свисают у них с клювов жирными спагеттинами. Я залезла на дерево тихо-тихо, почти не дыша, и увидела этих крошечных чуд-в-перьях. Их родители смотрели на меня укоризненно, наклонив голову, и возмущённо верещали: Тррр-гик-гик! Не смей! Держись от наших детей подальше! Ты — опасность! Тррр-гик-гик!
Эх, не знают они, кто тут опасность! Ведь чёрный зверь уже вышел на охоту. Он уже крадётся вдоль ограды. Прикидывается праздным и беззаботным, а сам прислушивается-принюхивается. Я вижу, как он поворачивает голову, нет — прямо ухо тянет к гнезду! И умоляюще смотрит на меня.
Привет, Мина, — мурлычет кровожадная чёрная зверюга. — Я же твой закадычный друг! Я — твой спутник, соратник, любимец! Почему ты меня к себе не пускаешь? Мы бы так славно посидели вместе на дереве!
Я сердито сдвигаю брови, грожу ему пальцем: не смей! Ты кровожадная чёрная зверюга! Держись от птенцов подальше! Ты — опасность!
Я шуганула кота, и он ушёл, гордо и обиженно. Но недалеко. И ненадолго. Скоро вернётся, начнёт опять строить мне глазки и жадно облизываться, предвкушая, как вопьётся зубами в пушистые тельца, как хрустнут в пасти крошечные косточки.
Я сижу на дереве не шелохнувшись. И говорю себе: я — Хранитель этих птенцов. Но на самом деле это не так. В гнезде они и без меня в безопасности. Шепотку до гнезда не добраться. Даже если он вскарабкается на дерево, дальше — никак. Потому что дрозды свили гнездо на совсем тоненьких ветках, кота эти ветки не выдержат. Вот он и слоняется под деревом: вынюхивает, выслеживает. Ждёт. Когда птенцы оперятся, когда им надоест сидеть в гнезде и они свалятся с его края на землю, вот тогда и станет по-настоящему опасно. Летать они к тому времени ещё не научатся, и родители по-прежнему будут их кормить, а дроздята будут таиться в кустах и в тенистой траве. И настанет час чёрной-чёрной зверюги.
А пока можно закрыть глаза. Птенцам пока не нужен Хранитель. Я опять пытаюсь представить, каково находиться в яйце. Воображаю, как шевелю растущими крылышками с мокрыми, склеенными перьями. Как тук-тук-стучу острым клювиком по скорлупе. Как проклёвываю себе выход из голубовато-зелёной тьмы яйца в голубовато-зелёный свет дерева. Так недавно сделали птенцы. Я воображаю, как впервые в жизни пробую голос — выходит тоненький писк. И я начинаю тихонько, почти неслышно пищать и щебетать, притворяясь, что моё горло — горлышко птицы, а мой рот — клюв…
Вдруг я слышу своё имя.
— Мина! Мина, ты тут?
Я открываю глаза. Смотрю вниз. Под деревом стоит девочка. В спортивной куртке с логотипом моей старой школы, школы Святого Бида.
— Мина!
Я онемела. Издаю какой-то глупый птичий писк. Закусываю губу.
— Разве ты меня не помнишь?
Я киваю. Конечно помню. Это Софи Смит, девочка из моего класса, мы с ней немного дружили…
— Помню, — выдавливаю я наконец.
— Я просто так зашла, — говорит она. И улыбается. — Привет.
— Привет, — говорю я. А получается трр-гик-гик.
Она улыбается и смотрит на меня, вверх. А я сижу на дереве. У Софи голубые глаза, светлые волосы, бледное лицо. Она прежняя, только чуть старше. Чёрные дрозды тревожно верещат — им сейчас гости не нужны.
— У них птенцы, — сдавленно поясняю я.
Софи улыбается.
— Значит, защищают. Правильные родители. — Она поворачивается к птицам и шепчет: — Я ваших маленьких не обижу!
Трр-гик-гик! — истошно кричат дрозды. — Трр-гик-гик! Трр-гик-гик!
— Храбрые какие, — говорит Софи. — А потом они станут ещё храбрее. И позволят детям улететь.
Вдруг она принимается хлопать руками и подпрыгивать.
— Смотри! Мне уже сделали операцию!
— Хорошо.
Она уверенно, не хромая, проходит несколько шагов — целый круг по тротуару.
— Предстоит ещё кое-что подправить, — говорит она. — Но главное сделано.
— Фантастика! Больно было?
— Да. И сейчас болит, немножко. — Она снова кружит по тротуару, выбивает чечётку, виляет бёдрами, словно фотомодель. — Но я терплю. Есть ради чего.
— Как здорово, Софи!
Я по-прежнему пищу как птенец.
