В том, что случилось дальше, полагаю, есть часть моей вины. Поставив еду в духовку и чайник на плиту, я взяла стул из гостиной, вынесла его на крыльцо и села рядом с ним. У меня на это была своя причина помимо того, что хотелось просто несколько минут отдохнуть. С того дня, как он начал поправляться, во мне постоянно росло ощущение, все больше меня беспокоившее, что я его совсем не знаю. Когда он только пришел, я была так взволнована присутствием человека, что особо не задумывалась, кем был мистер Лумис; он в любом случае казался привлекательным и дружелюбным. Но когда болезнь стала отступать, я почувствовала, что совсем не понимаю его.
Он немного рассказал мне о том, как попал в лабораторию полимеров и защитных костюмов, о путешествии к подземному штабу ВВС. Из разговоров во сне я узнала о его ссоре с Эдвардом. Но это все, что я знаю. О себе самом он вообще ничего не рассказывал. Если такое возможно, то сейчас он стал даже более закрытым, чем до своей болезни. Не выказывал он и любопытства или интереса ко мне, кроме того, что ему вроде как нравилась моя игра на пианино.
У меня на этот счет родилась теория, даже не одна. Я думала, убийство Эдварда, месяцы одиночества в лаборатории, длинные безнадежные походы, также в одиночку, по мертвой стране – все это было настолько ужасным и оглушающим, что затмило в его сознании остальное. Стоило ему начать вспоминать, как пережитый ужас снова лез в голову, поэтому он старался вспоминать поменьше и не говорить о прошлом. Но, кроме того, его болезнь и особенно высокая температура могли что-то сделать с ним; температура могла даже частично изменить его сознание. Думаю, такое возможно. Но, что бы там ни случилось, я не могла себе представить, чтобы мы и дальше жили как чужие, так мало зная друг о друге.
Обсуждать историю с Эдвардом мне не хотелось (я решила, возможно, никогда о нем не вспоминать), как и с лабораторией, но ведь можно же поговорить о его жизни до этого. И вот я села рядом с ним, хотя понятия не имела, как начать разговор. В книгах и фильмах в таких случаях говорят «Давай поговорим о тебе» или «Расскажите мне о себе» – но это бывает при первой встрече и в любом случае выглядит банально до нелепости.
Вспомнив, что ему нравилась моя игра, я спросила:
– А в вашей семье кто-нибудь играл на пианино, когда вы были ребенком?
Он ответил:
– Нет. У нас не было пианино.
– Вы были бедными?
– Да. У меня был двоюродный брат, к которому я ездил в гости. У них было пианино, и его мама играла на нем. Мне нравилось слушать.
– Где это было?
– В Наяке, маленьком городке в штате Нью-Йорк.
Он не стал продолжать, и разговор повис – я ничегошеньки не знала про Наяк в штате Нью-Йорк.
Еще одна попытка.
– А до того, как вы поступили в Корнелльский университет, что вы делали?
– Что все делают. Ходил в школу, в колледж, летом подрабатывал.
Он, казалось, решительно настроился быть неинтересным и неразговорчивым. Я не выдержала:
– И все?
– После колледжа – четыре года на флоте.
Кажется, дверца приоткрылась.
– На корабле? А где вы плавали?
– В лаборатории морской артиллерии в Бристоле, в штате Нью-Джерси. В колледже я много занимался химией. Химики были нужны флоту. Там-то я и начал заниматься пластмассами. Они использовали пластик больше, чем кто бы то ни было, и продолжали испытывать новые материалы: для узлов кораблей, орудийных чехлов, водолазных костюмов, даже для корпусов. Искали пластик, который бы не трескался, не замерзал, не ломался, не корродировал и не пропускал воду.
– Понятно.
Понятно, что разговор идет по кругу.
– Отслужив, поступил в аспирантуру Корнелла.
Круг замкнулся.
Казалось, все безнадежно, и мне следовало бы сдаться, но я не сдавалась:
– А были ли вы… когда-нибудь… женаты?
Он кинул на меня странный взгляд и сказал:
– Я так и думал, что ты к этому ведешь.
И тут-то все и случилось. К моему полному изумлению, он даже не улыбнулся, но дотянулся и взял мою руку. Схватил, я бы сказала. Он взял ее стремительно, сильно, притянул к своему креслу, дернув меня на себя, так что я едва не упала. И сжал мою ладонь в своих.
– Нет, я никогда не был женат. Почему ты спросила?
Я так испугалась, что первое время просто сидела, уставившись на него. Все, что поначалу приходило в голову, – это то, что он каким-то образом неправильно понял меня.
Потом я почувствовала смущение, неловкость и страх – именно в такой последовательности. Смущение по совершенно дурацкому поводу: что моя рука была загрубевшей от работы, а его руки – мягкими, наверное, от длительного ношения тех пластиковых перчаток. Неловкость, потому что, когда он притянул меня к себе, я не могла сидеть на стуле прямо и едва не падала. А в итоге страх, потому что, когда я попыталась высвободить руку, он только усилил хватку. В том, как он держал ее, не было ни капельки нежности, а лицо ничего не выражало. Он смотрел на меня, как смотрел на «Механику – фермерам».
Мистер Лумис повторил вопрос:
– Почему ты спросила?
– Пожалуйста, отпустите меня.
– Сначала ответь.
– Спросила, потому что мне было интересно.
Я почувствовала, что начинаю дрожать. Я действительно испугалась.
– Что именно интересно? – Вместо того чтобы выпустить меня, он еще крепче сжал руку и притянул к себе, лишая меня равновесия.
Над тем, что случилось потом, я уже была не властна. Почувствовав, что падаю со стула, падаю на него, я машинально выбросила вперед правую руку (он держал левую). Рука ударила его по лицу, не очень сильно, в левый глаз или рядом. Тогда он откинулся назад и ослабил хватку. Я выдернула руку и рывком выпрямилась.
Очень тихим голосом он сказал:
– Напрасно ты так.
За что мне было извиняться? До сих пор не понимаю, но тем не менее я стала оправдываться.
– Извините, – пробормотала я, – я не хотела. Потеряла равновесие.
От смущения я даже, кажется, попыталась улыбнуться, не помню точно. Потом убежала с крыльца на кухню, услышав вдогонку:
– Ты же уже держала меня за руку раньше.
На кухне меня так трясло, что я поначалу не могла готовить, не могла даже думать. Я чуть не расплакалась, что со мной бывает редко, но мне удалось взять себя в руки. Сев на табуретку, я постаралась успокоиться, убеждала себя, что ничего такого не случилось. Это в чем-то напоминало рассказы девчонок в школе о том, что они называли «приставания». Они бывало со смехом рассказывали об этом после свиданий. Но это случалось в машине, после кино или на пути домой к родителям. И совсем другое дело, когда не к кому обратиться и некому рассказать. Я поймала себя на том, что давно уже себе запретила: на мечтах о том, чтобы родители, Дэвид и Джозеф вернулись. Я прогнала эти мысли из головы – давно уж научилась, – немного успокоилась и могла продолжить заниматься ужином.
