Полное обездвиживание… Паралич практически всех мускульных групп… Невозможно не то что моргать, но просто двигать глазными яблоками. Работают только легкие и сердце, и то лишь потому, что им милостиво позволили работать. До поры до времени.
Времени, которого не существует…
Времени действительно теперь как бы не существовало. Часов в поле зрения акселерата не наблюдалось, позывов ко сну он не ощущал, в пище, воде и прочих атрибутах нормальной жизнедеятельности не нуждался. Просто парил в невесомости, с головой погруженный в полупрозрачную желтую жидкость, точнее – питательный раствор.
То, чего Мефодию было суждено избежать в Ницце, настигло его здесь – в родном Староболотинске. Жуткий аквариум, подобный тому, какой он разбил в офисе «Сумрачной Тени», был уготован акселерату, словно плаха – провозгласившему себя царем Емельяну Пугачеву.
Воспоминания о моменте пленения были отрывочны. Последнее, что более или менее четко отложилось в голове исполнителя, – приказ Гавриила о проведении экстренной разведки и последовавшая гонка на стареньком мотоцикле по задворкам, проселкам, а то и вовсе полному бездорожью.
Дальше – только неясные фрагменты.
Коварный гравиудар в спину откуда-то сверху… Долгое, будто при замедленной съемке, падение… Еще гравиудар, еще и еще… Выпрыгивающие навстречу, кажется, прямо из воздуха Сатиры с обнаженными саблями… Целые орды Сатиров, заполонившие собой округу… Жалкая попытка акселерата оказать сопротивление… Занесенный над головой лес юпитерианских клинков… Ожидание дикой боли…
Ожидание боли такое продолжительное, что Мефодию уже начинает мерещиться, будто боль давно наступила, а он в возбуждении ее не почувствовал. Однако лес клинков расступается, образуя широкую просеку… Хочется броситься в эту просеку, но не получается, к тому же длинные, как ножки королевского краба, пальцы Сатира проникают в рот и накрепко фиксируют челюсти акселерата в раскрытом положении, наверняка из опасения, как бы пленник не откусил себе язык.
Эх, а ведь он действительно имел шанс покончить со всеми дальнейшими неприятностями и опоздал всего на несколько секунд!..
Затем все словно сквозь пелену…
Знакомое лицо, при виде которого испытываешь двойственное ощущение – хочется покорно склонить голову и в то же время выпустить слэйеры и обрушить их на юпитерианца безо всякой жалости… Сагадей – младший сын Хозяина, лишь отдаленно похожий на него, однако этой похожести вполне хватает, чтобы смутить даже акселерата.
– Просто не верится! – восклицает Сагадей, приподнимая голову пленника за волосы и буравя его пронзительным взглядом. – Первый пойманный за сегодня живой исполнитель, и такая удача!
Мефодий силится что-то сказать, но ручища Сатира обвилась вокруг его горла и не позволяет издать ни звука.
– Было бы опрометчиво уничтожать такой ценный материал, – говорит Сагадей, в то время как Сатиры стаскивают с акселерата его слэйероносную куртку-кольчугу. – А мама-то как обрадуется!
После все пропало, будто кто-то выключил свет, а когда он снова появился, перед неподвижными глазами исполнителя была вот эта стена, кажущаяся сквозь желтую муть питательного раствора светло-зеленой. Будучи художником, а следовательно, человеком, разбирающимся в смешивании красок, Мефодий отметил, что подлинный цвет стены – голубой, но никаких выводов из данного факта сделать было невозможно. Других имеющихся в поле зрения объектов попросту не было.
Акселерат знал, что спасать его никто не придет, а если и придет, то что с того? Слова лаборанта, обслуживавшего подобные «аквариумы» в Ницце, звенели в ушах: «Состояние организма необратимо, нервная система подверглась разрушительному воздействию…» Мертвую ткань не восстановит ни один смотритель, даже такой умник, как Сатана. Уж лучше было бы потерять руку или ногу – даже обе руки или обе ноги, – чем вот так лишиться всего тела целиком. А что до функционирующего мозга, то не такой уж он у акселерата и особый, чтобы представлять собой какую-нибудь ценность без тела.
Созерцание однотонной стены и при этом невозможность отвести взгляд или хотя бы заснуть угнетали неимоверно. Чувство времени, развитое в каждом исполнителе, не действовало, поскольку зависело от внешних признаков – положения солнца и прочих природных явлений. Волей-неволей пришла на ум теория о ложности самого понятия «время», теория, переросшая затем в стойкое убеждение. Вот только отстаивать данное убеждение приходилось лишь перед самим собой – единственным собеседником, с которым теперь можно было говорить и спорить бесконечно.
Первоначальное отчаяние довольно скоро сменилось тупой прострацией, пребывать в которой было куда легче, чем тосковать о потерянных навеки близких людях и привычных вещах.
Мефодий старался утешиться древним самурайским принципом, гласившим, что следует уже при жизни считать себя мертвым и тогда само понятие «страх смерти» потеряет всякий смысл. Представить себя покойником оказалось гораздо проще, чем ожидалось, так как пребывание в «аквариуме» считать настоящей жизнью было уже нельзя. Усилием воли акселерат перестал вспоминать о родных и близких, а зациклился на нейтральных раздумьях о вечном. В идеале следовало бы вообще ни о чем не думать, но так не получалось.
Мефодию захотелось объять разумом Вселенную, заглянуть во все ее уголки, познать ее свойства, покопаться в секретах, ибо кто ведает, удастся ли это после окончательной смерти? Суждено ли будет растворившейся в вечности душе обратить внимание на эти грандиозные материи? И будут ли они тогда смотреться столь грандиозно?
Полет мыслей акселерата немного походил на сон, но не был таковым, потому что представшая в мыслях исполнителя Вселенная все равно имела светло-зеленый оттенок стены, маячившей перед его незакрывающимися глазами. Стена и Вселенная: две несоизмеримые по масштабу вещи, однако малое в данном случае весьма ощутимо искажало большое и при этом уже не выглядело малым, а выглядело чем-то внушительным…
Первым существом, нарушившим гармонию большого и малого, стал юпитерианец Сагадей, возникший перед глазами Мефодия, когда пленник прошивал мыслью парсеки зеленого пространства. Сагадей вклинился в сознание акселерата столь обыденно, что, несмотря на свое небесное происхождение, был поначалу принят исполнителем за дополнение к уже сформированному в его сознании образу «вечного настоящего».
– Я узнал, что у вас, землян, принято при встрече желать друг другу удачи и интересоваться состоянием материальной оболочки, – проговорил Сагадей, останавливаясь перед взором пленника. – Какая любопытная особенность! Могу, конечно, для порядка соблюсти ваши приличия, но сам понимаешь: удачи у тебя и без того хватает, а про твою материальную оболочку я и так все знаю.
Мефодию было чем ответить Сагадею, но диалога по вполне понятным причинам не получилось: кругом жидкость, во рту шланг, да и челюсть с языком давно перестали подчиняться своему владельцу. Даже состроить гневную гримасу и выпучить глаза было выше сил некогда казавшегося всесильным акселерата…
