– Что, не хочется погибнуть во имя науки?
– Не хочется, – честно признался Сагадей. – Вообще погибать не хочется. А такое вполне может случиться, если наша война с Кроносом не прекратится. Я не воин и желаю жить в мире. Какое бы мне открылось в мирной обстановке поле для научной деятельности! Сегодня же я понапрасну растрачиваю талант на все эти «испепелители», «энергокапканы», «плазмогасители», «концентраторы» и им подобное… А недавно меня заставили разбирать, копировать и внедрять ваши примитивные приспособления для расчленения материальных форм! Какое унижение!
– И не говори, – с издевкой согласился Мефодий. – Ну ничего, теперь немного осталось: сейчас доделаешь Усилитель, прикрепишь его к Аннигилирующему Пламени, твой Повелитель шарахнет по врагам, изничтожит их подчистую, и станете потом вместе с ним мирно жить-поживать на нашей Земле, уже очищенной к тому времен от грязи по имени Человечество.
– Да будет тебе известно, что я уже сегодня могу полностью дематериализовать Усилитель и завтра передать его Повелителю, – оборвал его Сагадей. – Я разобрался с отцовской системой дематериализации, и то, что сейчас ты и твои земляне еще живы, – исключительно моя заслуга.
– Вот оно как! – Для исполнителя подобное заявление со стороны юпитерианского оружейника оказалось довольно неожиданным. – Ну так и…
– …Почему я медлю? Я же сказал: хочу прекратить войну! Насовсем! Восстановление Аннигилирующего Пламени если и подарит победу моему Повелителю, то еще очень и очень не скоро. Получив Пламя, Повелитель устроит такую бойню, что, естественно, потеснит врагов, а они, что также естественно, постараются взять реванш. Я останусь в кабале и буду опять неизвестно сколько заниматься всякими гадостями… Достаточно! Пора с этим что-то делать.
– Насколько я в курсе, уважаемый космический пацифист, твой Повелитель и без Пламени довольно могуч, так что саботаж дематериализации Усилителя мало что дает. Это настолько элементарно, что даже я, тупица, могу сказать: ты поступаешь глупо!
– Не знаю, что такое «пацифист», потому не могу согласиться, пацифист я или нет, но ты не тупица – это я тогда просто со злости сказал. А медлю с дематериализацией лишь по одной причине: я помогаю вам, а вы в конечном итоге помогаете мне.
– Ого – Человечество восстанавливает мир во Вселенной! Причем об этом мне говорит приближенный к ее Повелителю! – восхищенно, но с недоверием произнес Мефодий.
– Да, именно так, – кивнул Сагадей. – Пусть не восстанавливает, но помогает – точно. Вы – представители высшего человеческого сообщества – были и остаетесь лучшей частью Человечества, хоть последнее время вам не очень везет. Поэтому на кого опираться мне в моих планах, как не на вас?
– Позвольте-позвольте! – усмехнулся акселерат, поглощенный беседой и даже позабывший, что лучшего момента лишить себя языка может уже не представиться. – Однако не стоит забывать, где мы, а где Вселенная! Нет, конечно, то, что ты сказал, – большая честь для нас, и мы просто не можем пройти мимо столь гуманной инициативы, но… Как бы тебе это попонятнее объяснить… В общем, по вашим критериям, мы не то что на силу – даже на хиленькую силенку не тянем. И хоть опирайся на нас, хоть не опирайся – итог получится один.
Сагадей недовольно поморщился, затем вышел за дверь, пробыл где-то четверть часа, после чего вернулся и сообщил:
– Ладно, некогда мне с тобой разговаривать – за мной наблюдают. Ты исполнитель, а потому твое дело исполнять, а не рассуждать. Короче: мое предложение – единственная для вас возможность выжить. Я выпускаю тебя на свободу, ты через семь дней устраиваешь мне встречу со смотрителем Гавриилом. Я буду ждать его ровно полдня в районе большого железного моста через реку. Описывать подробности моего плана я собираюсь лишь ему.
– А чем оправдаешь мой побег? – Мефодия перспектива возвращения к своим немного пугала, и в первую очередь потому, что мало походила на правду. Правда для смотрителей состояла в следующем: акселерат угодил к юпитерианцам, а от них не возвращаются. Доберись Мефодий до смотрителей, и они сразу заподозрят неладное, вполне возможно, что даже не будут проверять исполнителя на вшивость и в связи со сложной обстановкой возьмут и ликвидируют потенциальную угрозу без разговоров.
– Оправдаюсь легко, – пояснил Сагадей. – Подопытное вечноматериальное существо не перенесло серию тяжелых экспериментов и перестало функционировать, в результате чего пришлось от него избавиться.
– А тело? Тело предъявить не попросят?
Сагадей отвел взгляд и, явно испытывая неловкость, проговорил:
– Раньше же не просили…
Все произошло так стремительно, что основательно подумать над произошедшим с ним в последние часы Мефодий смог только на свободе. Неожиданное пленение, последующее ожидание мучительной смерти, когда та представлялась чуть ли не высшей наградой, затем знакомство с довольно приятным в общении – уравновешенным и здравомыслящим – сыном Хозяина Сагадеем… А после совершенно непредвиденное освобождение из юпитерианского плена, что практически соответствовало побегу из Бастилии или Алькатраса!
Сагадей откуда-то принес исполнителю разорванные и на два размера больше, чем следовало, брюки («Извини, исполнитель, больше ничего предложить не могу…»), а затем вытолкал его в какой-то темный коридор – жалкое подобие пресловутого лабиринта «Семь дней Истины», в котором некогда акселерат едва не лишился рассудка. Но перед тем, как захлопнуть за ним тяжелую бронированную дверь, взял один из своих непонятных приборчиков и припечатал его к тыльной стороне запястья Мефодия. Кожу под приборчиком обожгло будто каленым железом.
– Что это ты делаешь?! – возмущенно запротестовал акселерат, одергивая руку, но поздно – на ней уже не ярко, но достаточно отчетливо краснели непонятные выжженные каракули. – Клеймишь меня как своего раба?
– Не болтай ерунды, – ответил Сагадей. – Это знак для смотрителя Гавриила. Заверение в моих честных намерениях. Вот увидишь: он поймет.
Почесывая зудящее запястье, босой и полуголый Мефодий припустил сквозь непроглядную тьму коридоров, следуя лишь своим обостренным чувствам. Полтора месяца в неподвижности здорово выбили его из формы, и с непривычки голова сильно кружилась, но утраченные силы восстанавливались быстро, наполняя исполнителя энергией к жизни с каждой минутой. Чувство голода, самый верный показатель крепости здоровья, терзало желудок, ссохшийся от длительного воздержания и теперь вновь требовательно забурливший.
Аккуратно, чтобы вдруг не скрипнула, Мефодий отворил ржавую дверь, вывалился на свежий воздух и жадно, будто вынырнул на поверхность после долгого погружения, вдохнул его полной грудью.
Темный коридор вывел акселерата в незнакомое место, по крайней мере тот не смог сразу сориентироваться, где очутился. Стояла глубокая ночь, тихая, какая бывает только в глухом лесу. Вот только окружал Мефодия не лес, а город; безмолвный зловещий город с многоэтажными зданиями, в которых не светилось ни одного окна. Улицы города были пустынны, засыпаны битым стеклом, заставлены остовами разбитых автомобилей, перегорожены упавшими фонарными столбами и обрушенными стенами зданий. Холодный ветер жонглировал обрывками газет и полиэтиленовых пакетов, гулко завывая меж высоток.
