Сентябрь очнулась, омытая светом.
Сначала она подумала, что вернулась домой и нежится в ванне с пеной – вокруг шипел и пузырился свет того оттенка белого, у которого достаточно амбиций, чтобы стать фиолетовым. Вверх поднимались высокие стебли огромных виноградных лоз, толстых, как стволы деревьев. Шары света, потрескивая, шипя и лопаясь, свисали со стеблей, как брюссельская капуста. В этом бело-фиолетовом великолепии все вокруг сияло ярче, чем днем. На дверях потрепанной, но все еще пыхтящей Арустук красовались глубокие следы когтей. Сентябрь пришлось зажмуриться; борта машины сверкали, как электрические лампочки. Над девочкой склонился Суббота. Его зубы тоже ослепительно сверкали даже на фоне лица в отблесках молний.
– Пожалуйста, пусть с тобой все будет хорошо, – прошептал он, и очень скоро сердце Сентябрь догнало ее память. Он имел в виду не только то, что им чуть головы не снес кулак йети размером предположительно с товарный вагон.
– Это был ты, – сказала она, потирая свою светящуюся и ноющую руку. – Это был ты, но не сейчас, а потом.
Рядом с ней застонал Аэл. Он потряс головой из стороны в сторону как бык, насаживая на свои рога пучки света и швыряя их в воздух, будто светлячков. Лес гудел и трещал. Сентябрь зажмурилась, прежде чем повернуть голову. Сколько же раз он дохну́л огнем, пока их защищал?
Виверн с растерянным и несчастным лицом встал на лапы. Ростом он был на ладонь выше, чем беременная кобыла мистера Пауэлла. Он похлопал себя по голове одним крылом.
– Все плохо? – прошептал он. – Я маленький?
– Нет, нет! – возразила Сентябрь. – Ты тот же огромный прекрасный зверь, что и раньше. – Она с трудом поднялась на ноги и подошла к нему, легко обхватила его руками за длинную шею, и эта легкость сразила их обоих.
– Маленький начинается с М, и я не хочу таким быть, – произнес виверн тихо, как никогда прежде.
– Быть маленьким не так уж и плохо, знаешь ли! – ответила Сентябрь улыбаясь, хотя улыбаться ей хотелось не больше, чем писать сочинение ушибленной рукой.
– О, для тебя – может быть! – воскликнул Аэл. – Ты и должна быть маленькой! Я люблю твою малость! Это значит, что я могу поднять тебя в воздух и дать почувствовать себя большой, показать тебе все, что я вижу со своей высоты. Но… если я так сильно поменьшел, кто же среди нас троих будет большим? Это же была моя работа – быть большим, топать, возить вас и выглядеть угрожающе, если потребуется. – Оранжевые кошачьи глаза От-А-до-Л наполнились бирюзовыми слезами. – А кто же поднимет меня, если я теперь маленький? – прошептал Он.
Сентябрь беспомощно мотнула головой. Она не знала, что сказать, как утешить его, кроме как крепко обнять, что на языке приматов означает: «Все как-нибудь да образуется». Рептилии, напротив, предпочитают, чтобы все образовалось сразу, немедленно, и вот тогда они утешатся. Пучок побегов молний полыхнул над ними жарким полотнищем света, как летняя гроза, после чего опять все стихло. Сентябрь инстинктивно ждала раската грома, но он так и не прозвучал. Это было странно – молчаливая гроза без грома.
– Тебе надо постараться не делать этого, – попросила она виверн. – Нам еще так далеко идти.
– О, Сентябрь, скажи как – и я не буду, обещаю тебе! – Как ужасно было видеть страх, плавающий в этих добрых глазах.
Но ответить было нечего.
– Он забрал его, – прошептала она, меняя тему. – Сайдерскин забрал стетоскоп. Мы едва выбрались из Альманаха, как он уже его заполучил – и я ничего не могла поделать. Мы не могли! Мы были беспомощны! И теперь он нас слышит! – Сентябрь была раздосадована неудачей. И дня не смогла удержать в руках простую коробку.
– Может, и нет, – печально проговорил Аэл. – Когда слушаешь Луну, слышишь ужасную мешанину – может, Сайдерскин тоже ничего не поймет.
– Он появился потому, что я доставала стетоскоп из ящика? Он что, учуял его? Это произошло так быстро! Не стоило мне его трогать! Но мне позарез надо было хоть что-нибудь сделать, у меня просто руки чесались. Я была так уверена, что мы услышим лапу…
Сентябрь погрузилась в молчание. Наконец она вытащила наружу вопрос, который не давал ей жить, и он повис между ними, как темное покрывало.
– Это же был ты! – сказала она стиснув зубы. Суббота отвернулся. – И ты помогал йети!
– Пожалуйста, не забывай, что я марид…
– Я помню, кто ты! И тот ты был из будущего, другой и постарше, это я понимаю; но как ты можешь помогать Сайдерскину даже сотню лет спустя?
– Я не знаю! – выкрикнул Суббота.
Сентябрь вздрогнула от неожиданности. В животе похолодело. Суббота никогда не кричал. Он никогда даже не говорил с ней строго. Его голос никогда не черствел по краям, как это часто бывает с голосами людей, и всегда излучал свет. У других этот свет гаснет из-за огорчений, которые разбухают и становятся слишком тяжелыми и сырыми; у него – никогда. Ей вспомнились первые его слова при встрече в цирке: «Я так рад, что первым нашел тебя».
– О, Сентябрь, я видел его, конечно, видел. Видел их всех, не только этого одного. Не только там – повсюду, иногда он разговаривает со мной, а иногда нет, и я не знаю, почему он делает то, что делает, потому что я – еще не он. Может быть, и он – еще не я! Я и он пересекаемся, но мы не одно и то же, и, может быть, он знает что-то, чего я не знаю, а может, я знаю что-то, чего не знает он, а может, он просто стал холодным и злобным из-за чего-то ужасного, что должно случиться, но еще не случилось, и, может, это ужасное случится непременно, а может – предположительно, а может, его снова засунут в клетку, а он просто не сможет этого вынести, и теперь он готов делать что угодно, только бы не попасть туда снова, или, может быть, ему теперь на все наплевать, потому что он потерял девушку, которую любил, – я не знаю. Я могу вообразить миллионы и миллионы волн, по которым он мчался, чтобы попасть туда, где он сейчас, но точно не узнаю, пока сам в них не погружусь. Никто этого не понимает, кроме марида; это и значит быть маридом. Ты видишь его, а думаешь обо мне, и я знал, что, если ты увидишь его первым, ты испугаешься, потому что это страшно. Мне страшно! Я должен превратиться в него! Он уже побывал всеми Субботами, которыми надо побывать, чтобы стать тем Субботой, но, что бы ни случилось с ним, все это еще предстоит мне, я должен быть готов ко всем невзгодам и страданиям, которые испытал он, и я не могу этого не сделать, но знать, что я это сделаю, – все равно что смотреть на раскаленную плиту и знать, что ты коснешься ее, знать, что обожжешься, чувствовать все ожоги и облупившуюся кожу еще до того, как протянул руку. Ты должен чувствовать это прямо сейчас, все время, а я даже не знаю, что такое плита. Ты должна это осознать, Сентябрь, обязательно должна. Я говорил тебе об этом, когда мы встретились, и я тебе все равно понравился.
Его голос слегка дрогнул.
Сентябрь пыталась быть суровой, и ей это не нравилось. Она не знала, что с этим делать. Суровость словно подсказывала ей что-то очень неправильное, к чему она не была готова. Это чувство лежало в глубине ее сердца, как головоломка из тысячи деталей, которые невозможно собрать вместе. Но вся ее суровость, которая, если разобраться, была еще совсем юной, рассыпалась, когда голос Субботы треснул, как стекло. Она коснулась его плеча очень осторожно, будто ее рука могла пронзить его насквозь.
