Вон, одна и впрямь упала.
Поздно уже. Да, верно, я собрался спасать брата Нюргуна. Но это ведь не повод дома не ночевать? Покамест я никуда не уехал, да и есть хочется… Ну, голод я бы, положим, перетерпел. Но не идти домой просто так, без веской причины – неправильно. А я – в особенности после знакомства с Уотом – хочу все делать правильно. С отцом разругался? Ну и что! Одно другому не мешает.
Спрятал я болтливого олененка за пазуху, повел Мотылька в поводу. Так мы и шли: вдвоем, рядышком. Луна за тучи нырнула, костры по улусу погасли, звезд не густо, а я всё вижу. Ограду, юрты, рытвины-колдобины – всё-всё. Это потому, что я теперь настоящий боотур? Потому что убивал? Уот чует, а я вижу. Полезная штука! Мне нравится.
Я не про убийство. Я про ночное зрение.
Отвел я Мотылька в конюшню. Обтер, корму задал. Выбрался наружу, гляжу: в доме горит свет. У нас над дверью огонек до утра теплится, к нему я давно привык – и внимания бы не обратил. Тут другое: окна. Три окна слева от входа. Гости, что ли? В то, что родители не спят, меня дожидаются, я поверить не мог. Зря, как оказалось.
Впрочем, гости тоже были.
– Явился, не запылился!
Я напоказ отряхнул штаны с рубахой: а вот и запылился!
– Не надо, папа.
Она встала. Звякнули узорные подвески – золото, серебро. Белое платье колыхнулось, пошло волнами. На миг почудилось: за ее спиной распахнулись журавлиные крылья.
Вся семья в сборе: папа, мама, Мюльдюн – и она. Моя старшая сестра Умсур, прославленная удаганка. Я вспомнил кружившего над озером белого стерха. Любимый облик Умсур после человеческого. Так моя сестра путешествует. А что? Для удаганки – обычное дело. Стерхом – быстрее и удобней. Я бы тоже не отказался…
…нет, не вся семья собралась! Малышка Айталын, небось, спит давно. Ладно, она не в счет. Она всё равно дома, пусть и не с нами. Нюргун, брат мой, где ты? Теперь я точно знаю: ты есть. Но тебя нет. По крайней мере, рядом со мной.
– Садись, не стой в дверях.
Мама?! Впервые солнечная Нуралдин-хотун не назвала сына по имени. Ни тебе Юрюнчика, ни даже взрослого Юрюна! И голос… Я не узнавал маму. Вспомнилась светлая Айысыт, как она сидела на бревне рядом с дядей Сарыном. Руки на коленях, плечи поникли: усталая измученная женщина.
Семейный совет, понял я. Стыдить будут, увещевать…
Я ошибся.
– Это должно было случиться. Рано или поздно.
Папа?! Без дохи, скамьи, без чорона с кумысом? Да полно, мой ли это папа? Веранда с видом на горы осталась за тридевять небес. Чудо – папа перестал мерзнуть! А главное, он здесь, он точно здесь, а не далеко-далеко. Это ли не чудо из чудес?
Я хотел спросить, что должно было случиться, и не спросил.
– Проморгал. Моя вина.
Закон-Владыка вслух признал вину?! Я не верил своим ушам. И перед кем? Перед младшим? Перед собственным сыном?! Воистину, Осьмикрайняя перевернулась! Отец морщился, хмурил брови, он словно взвалил на плечи все три мира – но ведь тащил!
– Наша.
Это Мюльдюн.
– Виноватые мы, – вздохнула мама.
Да что ж такое творится, а? Они передо мной винятся, а я молчу, скотина бессловесная? Прав Мюльдюн – скотина и есть!
– Папа! Мама! Мюльдюн! Простите меня! Я…
Умсур воздела руку, повернув ее ладонью ко мне, и я умолк. А кто бы не умолк? Очень уж хорошо я помнил этот жест. Нет, сейчас сестра всего лишь просила меня замолчать. Тогда же, три года назад…
Мы с Кустуром и Чагылом играем за юртой Манчары-охотника. Она в улусе крайняя, с восточной стороны. За юртой – галечный склон к ручью. За ручьем – лес. За ручей нам ходить не разрешают. Мы складываем из плоской гальки три корявых столбика. Столбики – адьяраи. Мы расстреливаем их камнями. Мы побеждаем. Адьяраи дохнут.
Обычное дело.
В лесу – визг. Треск, шум. Снова визг. Отчаянный, будто убивают кого. Из кустов девчонки бегут, постарше нас. Они там малину собирали. Лица белые, глаза – плошки. В плошках – каша-ужас, черная-пречерная. А за девчонками…
Лес встает на дыбы. Кусты, деревья, земля. Встает, складывается в огромное, жуткое. Руки-стволы, пальцы-ветки, пасть-бурелом. На сухих ветках почки набухают, распускаются. Зеленые листья желтеют, скукоживаются. Побеги – толстые, блестящие, будто жиром смазанные. За девчонками тянутся, извиваются. Схватят, спеленают, буреломом разжуют. Земля дрожит, вспучивается, идет трещинами. Ручей – кипяток. Небо – тьма-тьмущая, как перед грозой…
Абытай-халахай! Прячься, беги, на месте стой – все одно пропадать. Мир взбесился, навис лесным дедом. Не спастись! Стоим, не спасаемся. Примерзли к галечному склону.
И тут – она. Моя сестра Умсур. Даже не стерх – так явилась. Платье – белое пламя. На груди солнце – амулет-эмэгэт
[42]
. Ну, сестра! Ну и сестра! Крутится, вертится – снежный буран. Галька из-под ног – градом! Бьет в бубен: доом-эрэ-доом! доом-эрэ-доом!
Поёт.
Ой, громко поёт! Где шум? Где треск? Нигде. Мир-медведь съежился, усох. Умсур пляшет. Умсур кружится. Умсур творит великий кырар
[43]
. И вдруг замирает, протягивает руку к лесу-чудищу. Отталкивает его ладонью: узкой, твердой, властной.
«Стой! Назад!»
Все рушится, рассыпается. Нет, все становится как раньше. Просто лес. Просто земля. Просто небо. Через ручей перебираются девчонки: насквозь промокшие, насмерть перепуганные.
Я сестре говорю: что за напасть?
Умсур не отвечает.
А у меня штаны мокрые.
– Собирайся. Поедешь со мной.
Ну вот, я думал, у нас семейный совет, а они уже всё решили. Без меня, сильного.
– Куда?
– Ко мне, на Восьмое небо.
– Зачем?
– Приедем – увидишь.
– Когда?
– Сейчас. Собирайся, говорю.
Больше я ни о чем спрашивать не стал. Спрошу – поссоримся, а оно мне надо? Кивнул: хорошо, мол, поеду. В дверях оглянулся: все смотрели на меня. И глаза у них… Живые? Блестящие? Мокрые? Ну, я даже не знаю. Словно я сказал родичам, что еду в Елю-Чёркёчёх за подвигами, и вот семья провожает меня в Бездну Смерти. Хватит, чуть не закричал я. Я же на Восьмое небо отправляюсь, к Умсур в гости! И не я отправляюсь, а вы меня отправляете!
Слышите?
Когда уже вышел, сообразил: они вроде как усохли. Неужели не одни боотуры расширяются-усыхают? И так меня этим открытием шарахнуло, что я долго стоял в сенях, как пришибленный. Лишь потом вспомнил: я еду на Восьмое небо!
