– В каком смысле «тот самый»?
– Ведь это же вы чуть больше года назад обезвредили это чудовище – Люцифера? Вся Святая Европа твердила об этом.
– Да, это сделал мой отряд, – отложив перо в сторону и потерев уставшие глаза, сознался я. – И в том числе те три бойца, чей пепел был сегодня развеян над заливом... Только не вздумайте говорить мне, что сожалеете. Не поверю.
– Не скажу, – он замялся, – они же все-таки убивали моих друзей... Но, господин надзиратель, мне действительно очень жаль, что все так получилось. Я не желал проливать ничью кровь.
– Возможно, если то, что говорят о вас люди – правда. Однако факты, Жан-Пьер, – они твердят об обратном. Вы просто могли сдаться вчера без боя.
– Я именно так и собирался поступить, но... – Иуда разочарованно развел перебинтованными запястьями. – Мои друзья поклялись защищать меня до самой смерти, а отговорить их я не сумел.
– Странно, не правда ли? – Я уже полностью наплевал на кодекс отношений «тюремщик–заключенный» и вступил с арестантом в дискуссию. – Вы считались их лидером, а они вас не послушались!
– Это трудно понять... Да, они видели во мне лидера, хотя я никогда и не претендовал на это. У них сложились на меня определенные взгляды, а я... я не разрушал их. Скорее даже потакал им, ведь в окружении этих людей мы с семьей чувствовали себя в безопасности. Отплатить им за это я не успел... Все вышло как-то само собой. В начале нашего бегства мы с Магдой и детьми... – он вдруг осекся. – Простите, господин надзиратель, но я вроде бы не должен с вами общаться, мне за это...
– Ладно уж, валяйте, раз начали, – я отодвинулся от стола и, приставив стул к стене, сел поудобней. – Только не думайте, что уболтаете меня, как та леди Винтер своего вертухая, и я вас выпущу. Бесполезно! И слез с вами проливать не буду, хоть и сентиментален, к своему глубокому сожалению.
– Вы знакомы с Дюма? Невероятно!
– Я много с кем знаком, а вот теперь еще и с вами. Однако отнюдь не польщен этим, уж извините.
– Нет, не обижайтесь, я без задней мысли. Просто мне хотелось... – он не договорил, чего ему хотелось, и вернулся к начатой истории. – Так вот, господин надзиратель, мы колесили по всей стране, останавливались в глухих деревнях на постоялых дворах, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не узнал нас. Мне приходилось постоянно бинтовать голову, скрывая свой шрам; прикидываться то больным, то сумасшедшим. Но Пророк уже развесил везде мои портреты, и однажды это таки случилось. Группа молодых людей окружила нас в таверне близ Штутгарта, и их вожак бросил передо мной на стол инквизиторскую листовку с моей наполовину придуманной подноготной. Я понял, что это конец. Дети испугались, а Магда заплакала, но вожак компании улыбнулся и протянул мне руку. «Рад знакомству с великим человеком, Жан-Пьер, – сказал он. – Я – Алонзо, старший этой искательской общины. Мы с друзьями восхищены вашим мужественным поступком. Очень вас прошу быть гостями нашего поселения в паре километров отсюда». Деваться нам было некуда, и мы, разумеется, согласились. Эти искатели оказались замечательными людьми и, к слову сказать, весьма образованными. Они подолгу расспрашивали меня обо всем, а я, благодарный за хлеб, воду и кров, охотно делился с ними мыслями, взглядами, идеями... Даже не подозревал, как те повлияют на их привязанность ко мне!.. Алонзо и почти все его друзья погибли вчера на оборонительных башнях, господин надзиратель. Погибли, защищая меня и моих детей...
Иуда опустил голову и замолк. Я тоже сидел, слушая тишину, нарушенную только однажды перевернувшимся с боку на бок Лаврентием. Вскоре Жан-Пьер продолжил:
– Потом на нас вышли местные инквизиторы и вновь пришлось убегать. Но искатели уже не покидали меня, оберегая от всяческих опасностей и лишений. По пути к нам присоединялись другие гонимые властью протестанты, такие, как вот Эркюль и Лаврентий...
– А Кэтрин? – сам не зная почему спросил я.
– Кэтрин? ...Кэтрин появилась недавно. Магда – моя жена – сильно заболела в дороге. Это было уже в парижской епархии. Кэтрин служила дьяконшей-медиком в деревушке близ Реймса. Мои друзья приволокли ее к нам с мешком на голове и связанную. Когда она узнала меня, то сказала, что мне достаточно было бы просто попросить о помощи. А потом, – Жан-Пьер хило улыбнулся, – взяла да свернула нос слишком уж отличившемуся в ее пленении Морису...
«Надо будет приглядывать за своим», – рефлекторно почесав переносицу, запомнил я.
– ...который тут же и вправила ему на место, – Жан-Пьер снова сделал длинную паузу. – К сожалению, Магда умирала, и Кэтрин уже ничем ей помочь не могла... Добрейшая, заботливая Кэтрин – ведь она не отходила от постели моей жены до самой ее смерти. А после осталась с нами, найдя наше общество наиболее подходящим для своего бунтарского характера... Господин надзиратель, а можно мне воды?
Я взял у него кружку и наполнил ее из своего графина, а не из арестантского бака, где, по-моему, уже плавали стайки маленьких лягушат. «Пришлю завтра Энрико, пусть вычистит», – наказал сам себе я.
– Благодарю вас, – Жан-Пьер приложился к кружке и, не допив, поставил ее рядом с собой, после чего продолжил ностальгические воспоминания. – Когда мы сговорились с русскими – ну не было это предательством, клянусь вам! – нам потребовалось место на побережье, чтобы дождаться нанятого ими пирата. Настоятель Ла-Марвея дьякон Олаф был моим хорошим знакомым и согласился приютить нас при условии, что мы не навлечем на него беду. Я пообещал... И я солгал, господин надзиратель! Заботясь лишь о себе, я погубил множество ни в чем не повинных людей: искатели, торговцы, служители приюта... Но как ни горько признавать это, первой я подставил под удар свою семью...
– Вот здесь я с вами, Жан-Пьер, абсолютно солидарен, – мое любопытство достигло апогея, и я наконец-то задал ему вопрос, который и не давал мне покоя долгое время. – И чего вам не сиделось в Ватикане – на этой, так сказать, вершине мира? У вас ведь было все, о чем только можно мечтать: положение, деньги, слуги, роскошный дом, слава, в конце концов. Что за бзик тюкнул вас по вашему крещеному лбу?
Он зачем-то потрогал свой крестообразный шрам и уставился в пол, как будто бы я застукал его за неким постыдным занятием.
– Не уверен, что смогу вам это объяснить, но постараюсь, – Жан-Пьер говорил размеренно, обдумывая каждую последующую фразу. – В молодости я фанатично был предан нашей религии и Вере. Предан настолько, что каждую ночь засыпал с мыслью, а не нарушил ли я сегодня какую-нибудь из десяти божьих заповедей. Собственно говоря, я и до самого верха-то смог добраться лишь потому, что никогда не сомневался в приказах вышестоящих; искренне считал, будто исходят они от самого Господа Бога. Мое служебное рвение той поры восхищало всех руководивших мной, и, если бы кому потребовался пример для подражания, я бы мог как никто другой выполнить эту роль, честное слово... Первые сомнения посетили меня, когда я дослужился до епископа и узнал, насколько то, о чем проповедовали мои коллеги, отличается от поведения их же самих. Быть пастором проще – сидишь в своей деревеньке, высунешь нос в центр округа пару раз в год и все, а вот епископ – совсем иное. Уже высший свет как-никак. Однако несмотря ни на что я продолжал истово служить Ватикану, считая, что это сам Дьявол очерняет в моих глазах всех моих соседей – честнейших и преданнейших Слуг Всевышнего. Так или иначе, но со временем я стал архиепископом, а вскорости – вы, пожалуй, помните тот год, когда практически одновременно скончались четверо Апостолов? – был избран Пророком и на свою последнюю должность...
