Абзац не стал зажигать свет. Скрипя половицами, он прошел мимо двери гостиной, миновал пустой проем, который вел в грязную, захламленную кухню, споткнулся о какой-то чемодан, который, судя по весу, был до отказа набит железом, и остановился перед неказистой, но на поверку очень крепкой деревянной дверью. Здесь он снова вынул из кармана ключ — на сей раз вполне современный, плоский, без единого зубчика, но зато покрытый беспорядочно разбросанными по его поверхности круглыми углублениями разной глубины и диаметра. Ключ беззвучно вошел в щель замка, трижды щелкнула пружина, и Абзац проник в длинную и узкую комнату с окном в торце, скудно обставленную давно отслужившей свое мебелью. Обоев здесь не было вообще, а на потрескавшейся штукатурке еще угадывался полустертый рисунок, когда-то нанесенный прямо на побелку по трафарету, — какие-то крупные бледные цветы и веточки с набухшими почками. Из-за опущенных жалюзи, которые диковато смотрелись на этом убогом фоне, в комнате было сумрачно. На стене тускло поблескивал захватанным стеклом фотопортрет незнакомой Абзацу женщины с широким скуластым лицом, жидкой прической и маленькими, как следы булавочных уколов, глазами.
Абзац окончательно закрыл жалюзи, поставив пыльные планки почти вертикально, и включил верхний свет. Одинокая сорокаваттная лампочка под заросшим мохнатой пылью матерчатым абажуром вспыхнула в недосягаемой высоте, тускло высветив убогую обстановку этого логова и пыльную паутину по углам. Шкабров закурил, уселся на скрипучую железную кровать с продавленной почти до пола панцирной сеткой и, низко наклонившись, выволок из-под нее обшарпанный фибровый чемодан с железными уголками.
Через четверть часа на Пречистенку вышел высокий человек, как две капли воды похожий на стареющего хиппи. На нем были обтрепанные камуфляжные брюки, небрежно заправленные в высокие армейские ботинки, и исполосованная стальными змейками кожанка-«косуха», из-под которой торчал мятый подол клетчатой рубашки. И куртка, и рубашка были расстегнуты до самого низа, открывая взглядам прохожих застиранную серую майку, поверх которой на массивной стальной цепочке висела какая-то эмблема. Потертое кожаное кепи с длинным козырьком было низко надвинуто, и из-под него на плечи и спину куртки ниспадали спутанные пряди неимоверно длинных светло-русых волос. Чудовищные бакенбарды, усы подковой и круглые очки с зелеными стеклами довершали картину. На правом плече у этого колоритного персонажа висел драный, застиранный, латаный-перелатаный рюкзак из джинсовой ткани, судя по виду, абсолютно пустой, из наколенного кармана брюк неприкрыто выглядывало закрытое желтым алюминиевым колпачком стеклянное горлышко. Вызывая недоумевающие, а порой и откровенно насмешливые взгляды прохожих, этот странный тип двинулся в сторону Зубовской площади ленивой шаркающей походкой человека, которому в обозримом будущем абсолютно нечем заняться.
Сделав большой крюк и с помощью пары нехитрых приемов убедившись, что за ним никто не следит, он вышел к Крымскому мосту и спустился в метро. Через несколько минут он уже входил в тесно заставленное ячейками автоматических камер хранения помещение на Киевском вокзале. При виде этой неряшливой фигуры постовой милиционер, отиравшийся возле стеклянной будки дежурного, недовольно пожевал губами, кашлянул в кулак и, переглянувшись с сидевшей в будке симпатичной служащей, спросил у подозрительного пассажира документы. Недовольно ворча, патлатый тип принялся рыться в многочисленных карманах своей мотоциклетной куртки, потом, спохватившись, скинул с плеча рюкзак, по локоть запустил в него руку и наконец предъявил сержанту паспорт, который выглядел еще более потрепанным и грязным, чем его владелец.
Паспорт оказался в полном порядке, прописка в нем стояла московская, и сержант вынужден был взять под козырек, остро жалея о тех временах, когда таких вот волосатиков без разговоров грузили в «воронок» и в двадцать четыре часа высылали на сто первый километр без суда и следствия. Волосатик, которого, если верить документам, звали Борисом Варнаковым, небрежно засунул паспорт в первый подвернувшийся под руку карман и, больше не обращая внимания на сержанта, двинулся в глубь помещения, задержавшись лишь для того, чтобы купить у симпатичной дежурной пару жетонов.
— Варнаков его фамилия, — неодобрительно сказал сержант дежурной, когда патлатый гражданин скрылся в одном из узких проходов. — Варнак и есть. Вылитый.
Дежурная — чистенькая, хорошо ухоженная и умело накрашенная брюнеточка с бриллиантами в розовых ушках и с длинными, отливающими перламутром ноготками — в ответ лишь брезгливо надула густо подмалеванные пухлые губки: стареющие неформалы интересовали ее примерно так же, как живущие в канализации крысы.
Вызвавший недовольство работников вокзала своей чрезмерной волосатостью гражданин Варнаков остановился перед ячейкой номер пятьсот восемьдесят три, по памяти набрал несложный код и, дождавшись щелчка сработавшего механизма, открыл дверцу. В глубине ячейки стояла полупустая спортивная сумка, в которой под спутанной в клубок грудой несвежего белья хранилась плоская стальная коробочка, перехваченная черной аптечной резинкой. Убедившись в том, что коробка на месте, гражданин Варнаков задернул «молнию» сумки, повесил сумку на плечо и тщательно запер пустую ячейку, опустив в приемную щель еще один жетон.
Проходя мимо громоздкого, как старинный шкаф, сержанта, Абзац сделал испуганное лицо и вынул из кармана паспорт, демонстрируя полную готовность вторично подвергнуться проверке документов. Сержант поморщился, словно ему дали понюхать какой-то тухлятины, и демонстративно отвернулся к дежурной. Девочка за стеклянной перегородкой выглядела довольно привлекательной, но Абзацу не понравился ее взгляд — пустой и бессмысленный, как у фарфоровой куклы или у самки паука.
Придерживая висевшие на одном плече рюкзак и сумку, Шкабров, временно ставший Варнаковым, поднялся на пригородный перрон. Голова под кепи и лохматым париком вдруг начала ужасно чесаться. В черной кожанке было жарко, несмотря на пасмурную погоду, голова раскалывалась, и чертовски хотелось выпить. Он погрузился в полупустую электричку и, как только состав тронулся, сразу же вышел в тамбур. Здесь он вынул из наколенного кармана заветную бутылочку и сделал приличный глоток. После этого, немного успокоившись, он спрятал бутылку, закурил и стал смотреть в окно.
Ехать пришлось долго — почти два с половиной часа, но до вечера оставалось очень много времени, и Абзац не нервничал. Кондратов не появится у себя на даче раньше восемнадцати тридцати, а то и девятнадцати часов. Времени хватит на все, волноваться не о чем. За оставшиеся три или четыре часа можно успеть проникнуть на дачу, затаиться там, выбрав удобное для нападения место. Летом Папа ночует в основном на даче, поближе к природе. Там, среди берез и елок, за крепкими железными воротами и двухметровым забором под охраной своих мордатых «помощников» господин депутат чувствует себя увереннее, чем в городе. Каждый посторонний там на виду, и никто не сможет подойти к дому незамеченным — так, по крайней мере, считает господин Кондрашов. Пусть потешится иллюзиями, пока есть время. Пусть попарится в баньке, выпьет коньячку, повозится в кровати с молодой длинноногой девкой и спокойно уснет, чтобы больше никогда не проснуться. В его возрасте и при его комплекции сочетание баньки, коньяка и девочек крайне опасно для здоровья. Не успеешь оглянуться, как к тебе подкрадется обширный инфаркт то, что в народе называется «кондратий хватил». Ну, не забавно ли: «Кондрашова хватила кондрашка!». Многие найдут этот плоский каламбур заслуживающим грустной улыбки.
