Проявилось это тогда, когда я вдруг обнаружил, что стал посматривать на Агату гораздо чаще, чем прежде, и размышлять при этом об отвлеченных вещах. А конкретно над тем, что зря я вот так, сгоряча, окрестил Банкиршу ледяной стервой. Как же ты, Глеб Матвеевич, оказывается, недальновиден и скор на расправу, укорял я себя. И это в твои-то годы! Разве можно навешивать ярлык на человека, не познакомившись с ним поближе? Да-да, и поторопись с этим! А то, не ровен час, отправишься в Беспросветную Зону, так и не изменив превратного отношения к одной из двух оставшихся во Вселенной женщин…
Приблизительно в таком ключе протекало каждое мое раздумье об Агате. Но заканчивались они неизменно словами известной песни Александра Новикова: «А ножки все-таки что надо… И остальное – ничего!» Самое забавное, что робел я при этом не хуже того песенного персонажа – правильного во всех отношениях мента, который вдруг влюбился в стриптизершу и дерзнул подбить к ней клинья.
А робел-то, похоже, напрасно, поскольку Банкиршу, судя по всему, обуревали аналогичные мысли. Бросая на Агату очередной взгляд, я порой замечал, как она поспешно отводит глаза, а в скором времени та же история повторялась с точностью до наоборот. Но все равно, я выдавал свои намерения более явственно, да и скрывать их от проницательной Банкирши было бесполезно.
Я завидовал нашей молодежи, более раскованной в плане общения и потому способной куда быстрее найти между собой общий язык. Мы с Агатой считали себя солидными взрослыми людьми, и у нас для установления друг с другом близкого знакомства существовали иные правила. Наша игра была более тонкой и сложной, рассчитанной на темперамент и жизненный опыт игроков нашего возраста. Я не мог подойти к Агате и сказать ей: «Эй, крошка, давай тусоваться вместе!», а она в свою очередь – строить мне глазки и кокетливо вилять бедрами (впрочем, я сомневался, что и в молодости Банкирша позволяла себе такое легкомысленное поведение, – по крайней мере, сегодня вообразить это было трудно). Наша молодость прошла, и теперь мы волей-неволей жили по принципам, которые еще десять лет назад казались нам закостенелыми и смешными.
Каждый из нас привык держать свои эмоции под контролем и выплескивать их только тогда, когда это являлось уместным. В этом крылись как свои плюсы, так и минусы. Мы могли легко начать наш роман и так же легко его завершить, расставшись без ссор и взаимных претензий. Слишком большой роскошью было для нас – позволить себе страдать от любви, как и отдаться ей без остатка. Для пылкой молодежи такие необременительные отношения выглядели пресными и неинтересными, но в реальности это было не так. Тот, кто умел обуздывать собственную страсть, обладал уникальным качеством самому регулировать ее глубину и силу выброса. Это делало нас с Агатой натуральными художниками собственных отношений. Мы могли обоюдными усилиями создать действительно идеальный любовный этюд… Либо не создать его вовсе, но так или иначе оставлять за собой недописанные полотна и невразумительные экспрессивные наброски мы бы не стали…
Паша и Леночка, на развитие чьих отношений я сутки назад сделал бы весьма скромную ставку, вблизи у Источника тоже присмотрелись друг к другу получше и теперь вели себя так, словно находились на первом свидании. И пусть оно состоялось не в самом удачном месте, определенная доля романтики в этом все-таки имелась.
Описать словами чувства Тумакова и Веснушкиной сложно, даже несмотря на то, что ничего необычного в тех чувствах и не было. Будь Глеб Свекольников поэтом, он сравнил бы их с букетом из фиалок и чертополоха, составленного мастером икебаны: красивое сочетание, казалось бы, изначально несовместимых компонентов. Трогательная привязанность в чужеродном, ополчившемся против тебя мире… Любовная история, которая может завершиться, практически не начавшись…
Леночку тронула воистину самурайская самоотверженность поклонника, и девушка уже не скрывала к нему симпатии. Но ощущение постоянной опасности подавляло Веснушкину и сделало ее очаровательную улыбку очень редким подарком для Паши.
Впрочем, Тумаков не отчаивался и довольствовался тем, чего заслуженно добился. Он буквально млел от каждого адресованного ему знака внимания и продолжал заботливо опекать свою принцессу. При этом косо поглядывал на каждого, кто предлагал Леночке свою помощь. Паша явно давал нам понять, что у него все под контролем и он способен справиться с любой проблемой без постороннего участия. Однако, как бы он ни бравировал перед подругой, как бы ни пытался вселить в нее оптимизм, его у парня едва хватало на то, чтобы не расклеиться самому, не говоря уже о подбадривании кого-то еще.
Но несмотря на полную неопределенность и нервозную атмосферу молодые люди приняли твердое решение бороться с трудностями вместе и по мере сил заботиться друг о друге. Это, в свою очередь, избавляло нас от необходимости постоянно приглядывать за ними и позволило более плотно сосредоточиться на поиске выхода из кризиса.
Стратегическим планированием вплотную занялся Хриплый, взявшись таким образом тратить свой избыток энергии (что, впрочем, не мешало прапорщику с интересом поглядывать на объект моего вожделения, отчего я начал ощущать легкие уколы ревности). Правда, практической пользы от генерируемых Охрипычем теорий было мало. Их общим недостатком являлось то, что адаптер понятия не имел, с какими перипетиями нам придется столкнуться в ближайшем будущем, не говоря уже о далеких прогнозах.
Единственное, в чем был уверен Рип: теперь в случае поимки нас вряд ли приговорят к Катапультированию или Гашению, не показав предварительно Держателю. Другой вопрос, станет ли он вообще разговаривать с обнаглевшими шатунами и прибившимся к ним беглым преступником-чемпионом. Прав был Феб – лишись мы Концептора, и вся наша исключительность мгновенно превращалась в дым. Поэтому я начал невольно задумываться над тем, что же на самом деле творилось у нас в команде. Являлся ли Концептор нашим оружием или это мы придавались к нему в качестве инструмента, обязанного доставить Держателю краеугольный камень утраченной им Вселенной? По крайней мере, думать о Концепторе как о неодушевленном предмете я уже не мог.
Что ни говори, тяжко привыкали бывшие цари природы и покорители Космоса к роли статистов, которые в этом спектакле могли в любой момент незаметно уйти со сцены. Причем не одни, а вместе с целой Вселенной, чье исчезновение в этом мире явилось трагедией лишь для двух его обитателей: Рипа и Пупа.
Два мира, две шкалы ценностей… Интересно, догадывался ли Эйнштейн о том, что его теория относительности может достичь столь чудовищной крайности?..
К исходу третьего часа этих бессистемных поисков под светопланером проплывали все те же набившие оскомину леса и замки. Последние не стали ни на йоту менее великолепными, но теперь привлекали наше внимание лишь в том случае, когда среди них попадались воистину уникальные образцы. Чего стоил, к примеру, дворец, построенный в форме перевернутой и поставленной на верхушку египетской пирамиды? Само существование данного сооружения бросало дерзкий вызов тысячелетним традициям земной архитектуры. Однако, вопреки здравому смыслу, обитель неизвестного чемпиона, что в нашей Проекции рухнула бы еще на начальной стадии строительства, балансировала на вершине горы и явно не собиралась падать с нее, по крайней мере, в обозримом будущем.
