Но почему он здесь? Почему не в воздухе? Он должен лететь, рассекая пространство и поглядывая в иллюминатор на облака. Что случилось? Отменили рейс?
Спросить? Но ведь он на меня даже не смотрит.
Ладно. Перебьюсь. В конце концов, мне лучше, что мы в одном вагоне. И пусть он не разговаривает со мной, как после «Севильского цирюльника», мне радостно уже потому, что он рядом. Потому что я люблю его.
Я его нахожу, теряю, нахожу, теряю… люблю его.
Так что же такое любовь? Тишайший снегопад – нежность, резкий порыв – ветер, злая ведьма, толкающая на ошибки, и добрая фея, улаживающая их.
Где ты, добрая фея? Ау!
Ничего странного, что билеты продали нам в один вагон. Ведь мы покупали их (Лёва покупал, я переоформляла) последними. И купе у нас общее по этой же причине. Я вошла, и Лёва вошел следом. Еще один сюрприз! Для меня – приятный, для него – не знаю… как-то все меняется с плюса на минус. В один и тот же год. В одну и ту же зиму. И даже в один и тот же день!
Устроились. Переоделись, по очереди удаляясь в коридор. Чинно, как незнакомые. Наши полки друг против друга. Судьба? Да уж, судьба. Если и судьба, то колченогая, как стул в Лёвкиной квартире! Мы не разговариваем. Молчим. Левка уткнулся в ридер. Я смотрю в окно. Вряд ли Лёва понимал, о чем читал. Потому что через пять минут он достал плеер. Водрузил наушники на голову, нажал кнопку на крохотном аппарате. У него такие провода, что можно слушать музыку вдвоем. Как часто мы делали именно так по дороге в школу! Но сейчас он не предлагает. А мне так хочется послушать его музыку. Иногда она казалась мне скучной, иногда – нравилась, а иногда продирала до самого сердца.
Я не могу, когда он так молчит.
– Лёв? – Я поставила локти на столик и подперла ими щеки. – Лё-ва? – у меня тихий виноватый голос.
Он молча и серьезно взглядывает на меня. Спасибо, что не отворачивается. Нет, отвел глаза.
– Что? – спрашивает глухо, глядя в окно.
– Лёв? Вот скажи. Зачем ты приезжал? Ведь мы не договаривались. А ты взял – приехал. Зачем?
– А что? Почему бы мне не приехать? Это ведь мой родной город, – пробурчал он.
– Ты приезжал к ней, да?
Молчание. Знак согласия? Потом, словно выдавливает из себя:
– Да. И к ней – тоже.
– Ты ее любишь?
Поезд ползет уже по белой земле. Город кончился. Воркута кончается резко, без всяких косвенных пригородов, всяких придаточных предложений. Без запятых, многоточий, как в других городах, поюжнее. Кончилась Воркута. Точка. Порхают в воздухе очень крупные снежинки. Разве они бывают такими крупными? Вот опять – снежинчатая стайка. Так и хочется сказать про них – стайка. Как про птиц. Оп! Это же и есть птицы! Куропатки! Как их много, как снежинок! Белые куропатки.
– Ответь, Лёв. Любишь ее?
– Нет.
Мне становится легче дышать. Хоть я и знаю, что это вранье, все равно – легче.
– Нет?
– Нет, нет, сказал же.
Лёва злится. Он садится на полку по-турецки. Закрывает глаза и слушает плеер. Что там у него, интересно.
– Ты что слушаешь? Дебюсси?
– Почему Дебюсси? – с закрытыми глазами. – Нет.
– А что?
– Ветка, тебе не все равно?
Он назвал меня по имени! Ура, ура!
– Не. Все. Равно, – раздельно отвечаю я. – Мне нравится твоя музыка. Нравится Дебюсси. Шопен. Мендельсон.
– И «Севильский цирюльник»! – спокойно, с закрытыми глазами произнес он.
– Не надо вспоминать. Пожалуйста. Ну, скажи, что слушаешь?
«Вот пристала», – наверно, думает он. Открывает и вновь закрывает глаза. Как будто страшно устал от жизни. Снимает наушники. Плеер умный, через минуту выключится сам.
– Чайковский, шестая симфония. – Он открывает глаза. – Сказать, что у меня сейчас на душе?
– Скажи, Лёв.
Мне страшно. Мне очень страшно. Сейчас скажет, чтобы я убиралась от него ко всем чертям. Что я ему надоела. Чтобы я… что он меня ненавидит.
– Реквием Моцарта – вот что. Помнишь, мы слушали, и ты еще сказала, что тебе хочется умереть от этой музыки.
– Тебе хочется умереть? – Я делаю большие глаза.
– Почти.
– Почему?
– А ты не догадываешься?
– Что я такого сделала?
– Ничего ты не сделала. Ничего хорошего, я имею в виду. Как всегда, впрочем.
Снова глаза закрыл. От меня отгородился. Оживил плеер.
– Что-о? – Я чуть не падаю с полки, хотя удобно сижу. – Объясни, а? Прошу, а? Почему, а?
– Не знаю почему. Ты живешь для себя. Делаешь что хочешь.
– Нет!
– Да. И в тот раз ты тоже устроила спектакль для себя. На «Севильском цирюльнике». И смотрела, как мы его с Кислициным сыграем. Как мы с ним красиво разойдемся в разные стороны.
– Нет! Это был не спектакль.
– Да! И сейчас в моем родном классе ты устроила спектакль для себя.
– Нет, Лёва, нет!
– Ты эгоистка. – Он меня избивал. Слова хлестали зло, торопливо. – Как ты себя ведешь? – открыл глаза, жестко: – Словно ты – сама лучшая, а другие все – черви.
– Нет! Нет, Лёва, нет!
Я перестала что-либо соображать. Уронила голову на сложенные перед собой руки. Я заткнулась. Все! Я ничего не вижу. Не слышу! Пусть говорит что хочет.
– …Ты думаешь, что самая лучшая. А на самом деле – совсем по-другому. Самая лучшая не воображает, что другие – никто. Самая лучшая, наоборот, думает, что она хуже других и что другие больше, чем она, достойны умных парней, красивой одежды. Самых лучших любят. А тебя не любят, ведь так?
Я молчу. Уткнулась лицом в руки. Я ничего не вижу. И почти ничего не слышу. Пусть он думает, что не слышу. Я продолжаю так же лежать – головой на сложенных руках, но еще и закрываю уши ладонями. И все равно слышу, как его слова наотмашь бьют по лицу, по всему телу. И даже сердцу достается. Кажется, сердцу достается больше всего. Ему больно.
– Так, Ветка. Значит, ты не лучшая, далеко не лучшая… Но ты можешь быть хорошей. Можешь, можешь… Помнишь первое сентября. Плакал маленький мальчик, и ты пошла с ним в класс и спасла его цветы. И проучила учительницу. Теперь она уже не будет бросать детские букеты в урну.
– Да? Ты думаешь? – шепчу я сквозь слезы. Я реву, слезы промочили рукава толстовки, и я начинаю громко всхлипывать, и плечи мои трясутся.
– Ты нормально ведешь себя с Кислициным, хотя он раздражает тебя. Ты не гонишь его от себя, ты терпишь. Ты можешь, Ветка, ты все можешь… Не плачь.
Он пересел на мою полку и обнял меня за трясущиеся плечи. Я толкала его локтем, пусть он уходит, если думает, что я такая, какой он меня сейчас обрисовал. Неужели я такая свинья? Да? Такая плохая, да? Ну и пусть я буду такая, я всегда буду такая, и никто мне не нужен. Ни Захар, ни Лёва – никто…
